...Ирма Эмильевна Суни — актриса не московская и не ленинградская. Калининская. Хотя Калининский театр — в числе лучших, все же кой-какая разница между театральной столицей и периферией еще есть. Но по отношению к Суни эта разница значительна только в том смысле, что обостряет вашу, зрителя, радость и усиливает ваше ощущение чуда, когда актриса выступает в любой своей роли. Правда, И. Суни играла Петрика (как и многое другое) в Москве, в Доме актера, и ощущение чуда нисколько не ослабевало даже у таких требовательных зрителей, каковы товарищи по искусству.
Герой спектакля «Тигренок Петрик» — действительно выдающееся создание даже для Суни, давно признанной и отмечен ной.
Калининский Петрик вышел, маленький, головастый. Не выскочил, не выбежал — вышел (во всяком случае, так помните теперь, когда Петрик Суни устроился в памяти как бы «в целом»). Очень тихий, самоуглубленный, что ли, хотя и предельно чуткий ко всему. Вот сколько слов я написал, а у Суни вначале совсем нет текста и всего понемногу, чуть-чуть, слегка, да еще все вместе — так и положено живому человеку, даже если он сокрыт под видом тигренка Петрика.
Ведущий его представляет. Объявляет (слышен только голос): «У него (у Петрика) один большой недостаток». А Петрик тем временем совершает свой ход на ширме и, слыша эти слова качает головой с тихой укоризной. То ли себе укор, то ли неделикатному ведущему, вообще взрослым людям, которые хотя так сразу, уверенно разметить достоинства и недостатки.
У Суни никакого специального труса, даже на короткий срок, из Петрика не получилось. Нормальное прелестное дитя. Со своей жизнью, весельем, нервами и страхами. Забыл дидактические упражнения ведущего, завел игру с цветком. Тут жук разжужжался. Петрик вмиг подобрался, но поскольку он стыдится своих испугов и делает все, чтобы их победить, то через три секунды сказал: «Тихо! Мне это жужжание и гудение не нравится».
Так и не знаю, есть ли в пьесе эти слова. Хотя проверить, разумеется, было бы нетрудно. Но есть они или нет, я видел — слышал — до Суни около десятка других Петриков в разных городах и нигде на эти слова не обратил внимания. А здесь не я их заметил, они меня зацепили. И дальше так будет не раз: полная уверенность, что Суни постоянно говорит свой текст. Этого нет, конечно, — и есть, потому что он стал совершенно «свой».
Удивительна неподвижность Петрика. Легкий наклон голов чуть расставленные лапки. Застыл, слушает, думает. Живет. Очень похож на сегодняшних наших детей. Умник, впечатлительный, с привычно широким кругом внимания.
Ходил, терпеливо искал, где бы купить храбрость. Нет её. Сам себе говорит тихо: «Что, так всегда бывает, что самого нужного как раз и нет...» Грустно ему, и очень даже. Но сказано тихо. Повторяю это снова и снова, потому что сдержанная тишина страшит многих кукольников. Между тем, как видно из нашего рассказа, напрасно. Правда, тишина должна быть, как известно, «наполненной».
У Суни так и бывает.
Вообще-то Петрик не всегда сдержан и негромок. Бывает же, что нервы сдают. Он долго, внимательно слушал ответы рыботорговца, разглядывал его возню. Потом вдруг замахал лапками и закричал — опять никому поблизости, самому себе скорее: «Все не то, все не то...»
Позже говорит: «Не очень-то я себя чувствую...»
Честно говоря, по отношению к такому Петрику наказание, лихо исполненное в спектакле тремя большими тиграми — лишение полосок за трусость, — кажется нелепостью, педагогической бестактностью. Тут какая-то несоразмерность вышла между таким Петриком и такими тиграми наказующими.
Тем не менее осуждение совершается. Чистосердечный Петрик сначала не верит строгому воспитательному допросу тигров. Он легко и славно поддакивает их речам: «да, с полосками», «да, свирепые», потом разубеждает: «да тигр я, тигр ...» — «Вот мои черные тигровые полоски», — говорит, подбегая ближе к суровым воспитателям и, расставив лапки, показывает животик. Но, почувствовав в собеседниках некий «второй план», сам внимательно рассматривает свой полосатый животик, склонив голову вперед .
Даже если грустно, он никогда не скучает. Мимоходом заводит какие-нибудь забавы, бормочет себе под нос, марширует со значением.
Когда мама тяжело заболела, собрал силенки и пошел ночью через все страхи за доктором. А поскольку он — дитя, полное активности, то, услышав, например, ночное уханье филина в лесу, сначала вздрогнул, а потом сразу: «Тихо, тихо!!» И — очень энергично: «Ухают тут...»
Пока доктор собирается в дорогу, Петрик ходит под его окнами, заложив лапки за спину. Возле больной мамы двигается на цыпочках, что выражено опять-таки лапками, напряженно расставленными. Стучат в дверь, он тут же: «Тихо, тихо!» Больной маме нужен покой, он это понимает, и еще как. Точней сказать, все понимает сама Суни, которая прожила на ширме жизнь тигренка Петрика.
Его лапки-ручки, о которых столько раз здесь вспоминалось, управляются открытыми тростями. Голова от туловища отделена, насажена на палку, которую ведет рука актрисы. Глазные яблоки поворачиваются, ими управляют лески с вагой. Таково простое устройство того существа, которое в руках Суни способно совершать чудеса.
Суни родилась в семье сельского ветеринарного врача, училась в финской школе, потом в студии при Ленинградском финском театре. Молодость ее, пришедшаяся на военное время, насколько я понимаю, была тяжела сверх всякой меры.
Чем больше узнаешь Ирму Эмильевну, тем ясней убеждаешься, что она — человек необычайно талантливый в широком а не только собственно профессиональном смысле. И не в том дело, что она еще рисует, играет на скрипке или выпиливает прехорошенькие коробочки из дерева. Боюсь, для всяких таких занятий просто времени не было, слишком много других забот всю жизнь. Но поразительна чуткость ко всему, что сокрыто человеке рядом, ребенке, соседе, собеседнике, — и способность почти без речей на это отозваться, а потом все это перелить свои роли. Вот талант, потому что настоящий талант — это, конечно, особенное душевное устройство, а не собрание отдельных пусть даже блестящих, способностей. Суни не по-актерски склонна к самоедству, самораскритиковыванию. Представить её выступающей перед солидной аудиторией с повестью о том, как она работает, — немыслимо, совершенно немыслимо. Еще и потому, что она живет, меняется и не может говорить о себе, о своем деле какими-то чересчур определенными, зафиксированным словами; она не хочет, не может быть зафиксированной, а увлекается, сомневается, страдает из-за своего несовершенств (это она-то!), работает, надеется...
И вот все эти ее огромные душевные богатства, всю эту бездну нервной человеческой энергии судьба направила в пределы театра кукол. Суни приняла такое веление судьбы и сумела свободно и полно открыться здесь.
Если не считать краткого времени перед войной и в начал войны (тогда Суни была в Ленинграде), вся ее актерская жизни связана с Калининским театром кукол. В нем она работает уж больше двадцати пяти лет.
Вероятно, она сравнительно быстро достигла тех степеней свободы и творчества, которые не дают возможности сделать что-нибудь формально, пусто.
В спектакле «По щучьему велению» есть малюсенький эпизод. На две секунды выбегает к Емеле соседка, с тем чтобы сообщить: за ним идет царево войско. В программке соседка не упомянута вовсе, но она была такой живой и так овладевала на миг вниманием, что я, глядя спектакль впервые, решил великодушно поощрить в рецензии скромную, безвестную исполнительницу этой микророли. А оказалось, что играла соседку Суни.
Настоящие роли в этом спектакле у нее, естественно, другие — Медведь и Царь. Последний — в числе удивительнейших ее созданий. Царь маленький, какой-то съежившийся, источенный страхом и злостью. Замшелый старичишка с младенчески чистым и наивным пристрастием к жестокости. Суни неторопливо, без нарочитых подчеркиваний передавала непроходимую цареву глупость. Тоже наивную, первозданную. Тихо и упрямо не понимает простых вещей, враз не смекнет, в толк не возьмет.
Суни любит (впрочем, каждый актер это любит) и умеет — как умеет! — создавать от роли к роли очевидно рельефные, цельно разнящиеся друг от друга фигуры. Ей, видно, при всей скромности и невозможности грубых красок нравится огорошить зрителя, так сказать, амплитудой своей свободы. В этом ее буйство, ее высокохудожественное озорство.
Вскоре после «Петрика», в тот же день или на другой, я смотрел в Калинине «Удивительную бомбу». Суни играла Лягушку. Какая это была необузданная грубость! Да все в ней было необузданно: и глупость, и властолюбие, и самоуверенная агрессивность интонаций, и движения, говорящие о всегдашней ее бесцеремонности. Вся она напоминала маленькие, беспрерывно раздувающиеся мехи — и при этом постоянно нагло растворяемая, распахнутая пасть... Ничего от Петрика, а от Суни — законченность и живость натуры очередной ее героини.
Однако каких высот изобретательности, уменья Суни ни достигла бы, ей, видно, — скажем снова — никогда не стать уверенно и ловко действующей мастерицей. Нет, все наполняет она своим беспокойством, своим пониманием вещей, все проверяет своей добротой и насмешливостью, на них создание свое опирает, с ними нераздельно сливает. То есть по-человечески полно во всем участвует.
Среди самых новых ее творений — бегемотик Боря из спектакля «Таинственный гиппопотам». Боря — вернейший друг львенка Левы, но Лева не ценит этой скромной и преданной ежедневной дружбы, странствует в поисках друга более праздничного, что ли, парадного, совсем необычного. А Боря все время ходит за ним, предостерегает его, оберегает, защищает. Вот из такого Бори Суни опять делает то, что всякого — ребенка или взрослого, молодого, старого — касается, потому что так или иначе знакомо. Трогательным образом ее Боря переваливается на ходу, и уже в этих движениях — самоотверженность абсолютная, невнимание к себе, никакого прихорашивания, чтобы хоть самому себе, ну немного, чуть-чуть понравиться. А все-таки в душе его бегемотьей что-то поскребывает постоянно; и ясно, что самому ему — пусть не понимает, не думает об этом — эгоистическая бравада львенка Левы тяжка: и угрюмоват его басок, и какая-то горькая скованность, насупленность ощущается в каждом шаге...
Евгений Калмановский
1977 г.
4 комментария
обсуждение >>