Лицо театра определяется личностью главного режиссера - его мировоззрением, ощущением, художественным вкусом, его характером, наконец. Годы 1975-1983 вошли в историю Приморского краевого академического театра им. Горького как время Табачникова.
Ефим Давидович прибыл во Владивосток из Москвы, где служил в знаменитом театре им. Маяковского. Это был мужчина небольшого роста, с большими темными усами и морем энергии. Человеком он был, как говорится, сложным. Вспыльчивый и раздражительный, он отстаивал свои убеждения в резкой форме, особо не подбирая деликатных выражений. Он всегда бывал не в ладах с начальством, с чиновниками от культуры. “Разве можно управлять культурой?!” - восклицал он, и рот его кривился в язвительной усмешке.
Табачников был натурой анархического склада. Он терпеть не мог всяких планов, “мероприятий”. Всем этим Ефим Давидович пренебрегал и все это презирал. Репертуар театра он строил на использовании нескольких актеров, в первую очередь это были талантливые Лариса Сорока и Валерий Никитин, остальные актеры оказывались не у дел, что вызывало неудовольствие в труппе.
Ефим Давидович в работе с актерами был чрезвычайно требователен, в своих замечаниях - резок, не щадил актерского самолюбия. А они, актерское самолюбие и амбиции, бывают ох какие раздутые! Конечно, не все актеры обожали Табачникова. Но результаты, которых он добивался своей кропотливой и дотошной режиссерской работой, бывали потрясающими! Глубочайший психологизм, тонкое проникновение в “жизнь человеческого духа” сочетались в его постановках с изысканной и причудливой театральностью. Таковы были его спектакли “Бедные люди” Достоевского, “Ричард III” и “Бесплодные усилия любви” Шекспира, “Дети солнца” Горького, “Шестой этаж”.
Возможно, зрителям некоторые из спектаклей Табачникова оказывались не по зубам: это не был расхожий ширпотреб. Но постепенно театр воспитал и обрел собственного зрителя - людей интеллигентных, с развитым вкусом, для которых каждая театральная премьера была событием в жизни, а посещение театра - праздником. Когда женщины надевали нарядные платья и туфли на высоком каблуке, а мужчины не приходили в кроссовках и джинсах...
Табачников вел также актерско-режиссерские курсы в Дальневосточном институте искусств. Своеобразной оказалась наша первая встреча с ним. Я как заведующий кафедрой мастерства актера попросил подать на кафедру его рабочий план, еще какие-то бумаги. Так было заведено, не мной придумано и мне лично абсолютно не нужно. Ефим Давидович страшно возмутился, затопал ногами и закричал, что вообще не велит пускать меня в театр. Но со временем он понял, что я такой же враг бумагомарания, как и он, и вообще мы нашли с ним много общего в понимании театра и природы актерского творчества.
Студенты - ученики Табачникова боготворили своего педагога. Действительно, он давал им то, что называют современной школой актерского мастерства. Репетируя, Ефим Давидович подробнейшим образом выяснял все нюансы взаимоотношений персонажей, их характеры, категорически запрещал форсировать звук, “уходить в голос”, как он выражался.
Очень интересно и, на мой взгляд, правильно было отношение Табачникова к системе Станиславского сегодня. “Мы слишком зашколярили систему, - говорил Табачников, - сделали ее пресной и скучной. Она часто уже не пробуждает фантазию, не зовет к театральному озорству”.
Заветной мечтой Ефима Давидовича было поставить со студентами спектакль по всемирно известной повести японского писателя Кобо Абэ “Женщина в песках”, поставить грандиозно и оригинально. Должны были использоваться так называемые “живые декорации”: актеры изображали дома, деревья, ветер, песок. Однако ничего этого не состоялось: партбюро института искусств добилось запрещения спектакля: в нем, говорили они, слишком много несвойственного советской молодежи пессимизма, он не зовет, дескать, вперед, к построению светлого будущего. Это были последние конвульсии застойной эпохи всеобщего запретительства.
Приблизительно в то же время в институт искусств нагрянула проверочная комиссия министерства культуры. Как и раньше, чиновники с большим рвением занялись изучением так называемой учебной документации. Ни на одном занятии, ни на одной лекции высокопоставленные проверяющие не удосужились побывать. Это их не интересовало. Зато они скрупулезно проверили все планы, записи, графики. Именно по этой части Табачников был небезупречен, и ему досталось больше всех. Он, по-моему, даже учебный журнал не заполнял!
Ефим Давидович был болезненным человеком, очень часто лежал в больницах. Но и там его неуемная энергия продолжала кипеть ключом. Как-то проведал я его в больнице ФТИ. Лежит весь утыканный иглами (тогда как раз в моде была иглотерапия) и пишет режиссерский план очередной постановки! Врачи поражались его жизненной энергии.
Но все же здоровье не позволило ему осуществить некоторые творческие планы - многое осталось нереализованным.
В 1983 году Ефим Давидович уехал из Владивостока. Приморские театралы вспоминают мятежного Ефима Табачникова как подлинного короля большой режиссуры.
12.03.1999
Позвонил я в редакцию, чтобы отнести свою, уже готовую, заметку, а мне и говорят, что никого нет, а номер посвящен Дальнему Востоку и вроде, в моих услугах поэтому и не нуждаются. Но все это, конечно, сказали прилично. Тут я и вспомнил, что, и я там был, и водку с пивом пил, и жил в страшной гостинице чуть ли не в номере, где останавливались будто бы Бурлюки. Может, они бежали через Владивосток? Я-то нет. Город и порт красоты необыкновенной. Такого рельефа и бухты я не видел нигде, хотя поездил и по миру во время перестройки. Оказался я во Владивостоке в самый мрачный застой. Году в восьмидесятом. По приглашению Ефима Давыдовича Табачникова — тогда главного режиссера театра того города. Позвал он меня делать Уильямса «Ночь Игуаны», и собрались мы запустить на сцену множество черепах за неимением игуаны.
В его служебной квартире я узнал этого благородного человека лучше, чем до того. К моему приезду он жил и пытался сделать театральную революцию в городе уже три, а может быть, даже пять лет. Жил в той, довольно большой, квартире он один, так как в столь долгую и дальнюю командировку не могли поехать ни жена, ни дочь. Одно окно давно было разбито и пошло паутиной — множеством трещин, заклеенных скотчем. Посередине, наклонясь набок, стоял круглый, сталинских времен столик, вокруг него несколько бутафорских кресел из театра. На стене на двух веревочках висела струганная дощечка, на ней стояли две-три книжки, одна из которых — А.М.Лобанов, его учитель театра. Ефиму Давыдовичу не нужны были чужие мысли и даже поддержка. Он всем был переполнен. А холодильник его был почти пуст. Но мастер не грустил и даже не помнил, не знал об этом. Он питался идеями и репетициями, а тренировался и становился сильным а борьбе с администраторами, директорами и управляющими, умевшими сделать свою жизнь в этом, почти японо-американском порту красивой и комфортабельной.
Совсем недавно Ефим Давыдович умер. А там во Владивостоке он рассказывал еще как он умер в первый раз очень давно, вернее, как его убили в 1941 году.
К первому дню войны Табачников, кажется, только окончил Государственный институт театрального искусства, а может быть, только поступил, а, может быть, даже окончил только школу. Во всяком случае он был совершенно молод и полон творческих сил. Конечно, он пошел добровольцем в первый же день. Собрали их, разношерстных, разномастных и разновозрастных, в какую-то часть уже к зиме, дали им кому ружья, а кому и просто ножи, пообещав потом и ружья, а главное, выдали всем лыжи. Молодому Фиме достались лыжи трех метров, длины. Здесь уместно будет сказать, что роста наш герой был небольшого, как говорят, «метр с кепкой» — наверное, 1 м 60 см — 1 м 50 см, а весу и совсем небольшого — может, килограмм пятьдесят—сорок. Это в мое время. А молодым он был совсем мальчик с пальчик. А сразу же пошел на войну с фашистами. В мое время у него были почти чаплиновские усики. Таким вижу я его и в 1941 году. Как он умудрился надеть те лыжи, я не знаю. Как они добирались до мест боев и куда — не помню. Только оказались они в каком-то поле у реки на лыжах. Никто ничего не знает и не понимает. Вроде и командиры куда-то подевались. А они с одними ножами. Налетели тут фашистские самолеты и разбомбили всех наших добровольцев. Тут-то и ранило нашего Ефима Давыдовича. Но нашлись два морячка добровольца, которые решились, спасаясь сами, и Фиму нашего спасти. Положили они его на деревянный лафетик, оставшийся от миномета, такой маленький гробик, и поставили его на лыжи, и сами на лыжи, стали выходить из боя, а возможно, даже и из окружения. Речка эта, видно, была недалеко от Москвы, потому что через день прикатили они к какому-то госпиталю на окраине Москвы. Сдали Фиму, а сами к главному врачу за справкой. А он им и говорит, что они дезертиры и привезли, мол, мертвого, чтобы самим смыться. Как так — говорят, привезли раненого, и в морг или мертвецкую — искать рядового Табачникова. Выволокли его из горы трупов. Оказался живой. Так спасли и себя, и его во второй раз. Живы ли те морячки сейчас? Кланяемся им в пояс и сегодня. За Ефима Давыдовича Табачникова и за все.
Рассказывал тогда мастер и о своем учителе Лобанове, и о своем однокашнике А. А. Гончарове. И все повторял Одну дежурную фразу-шутку, что, мол, и он ходил в коротких штанишках гения (когда учился — отличался). Мне-то этого не надо было доказывать, и без того все вижу, а вот другим невозможно, — не хотели понимать.
Уже собираясь уезжать, спросил я режиссера, нельзя ли где-нибудь в городе купить чего рыбного в Москву — может, икры. Не знаю — говорит. Кажется, в нашем доме магазин «Рыба», как будто там бывают какие-то гребешки. А заметьте — в городе он уже больше трех лет. А не знал ничего, кроме театра. Гребешки я, конечно, купил. Да еще какой-то рыбы мне достал Данилка Данилин — Корогодский, который теперь процветает — горюет где-то в США. С ним мы и выбирались оттуда, застряв в Хабаровске, не успев пересесть на самолет. Там, в ресторане, шутили-ухаживали за толстенными красавицами официантками, да все Табачникова вспоминали. И здесь, а Москве, я сделал с ним два спектакля — «Не было ни гроша…» Островского и «Елизавету Английскую» Брукнера. Оба спектакля в театре у лучшего у нас директора — И. М. Тартаковского. Он-то цену Ефиму Давыдовичу знал. Оба спектакля были очень хороши, и о них бы рассказал, но уж как-нибудь в другой раз.
Привез я на двести полученных рублей японский чайный сервизик с японочками. Пьем дома чай и вспоминаем холмистую и гористую со всех сторон бухту Владивостока и Ефима Давыдовича Табачникова — такого отличного от всех наших и иностранных людей, каких знаю, режиссера-бессребреника. Я очень жалею, что я не знал, когда Ефим Давыдович умер, и когда были похороны. Я очень горюю, что не удалось мне его поцеловать и попрощаться с этим героем нашего времени, человеком, которого я любил и уважал едва ли не больше всех в этой стране. Режиссера. Нашего Чарли Чаплина по образу. Только не смешного и не трагического, а благородного.
Сергей Бархин
Культура. 1994, 9 апреля.
8 комментариев
обсуждение >>