Лайфстайл
«Я тогда решила, что уеду на спецоперацию, потому что не могу больше жить»: Маргарита Симоньян о состоянии Тиграна Кеосаяна
Телеведущая поддалась пораженческим мыслям
5 комментариев
8 комментариев
2 комментария
2 комментария
1 комментарий
2 комментария
15 комментариев
обсуждение
Эта горестная весть острой тоской отозвалась в моём сердце. Воспоминание о Кларе было светлой частью моей жизни. Теперь, когда она ушла в иной мир, обрушился один из прекрасных замков моей молодости. Царствие небесное Кларе! Она будет оставаться с нами, пока жив хоть один благодарный пленник её таланта, который имел счастье видеть её редкую красоту, её жгучее очарование, её зажигательную улыбку и пережить радость соприкосновения с её добросердечием и приязнью к людям. Мы сходим со сцены жизни, и уносим с собой время, в котором мы жили.
Светлая память актрисе.
Я неустанно готовился к экзаменам в педагогический институт. В один прекрасный день в наших обветшалых воротах отворилась скрипучая калитка и во двор быстрыми шагами вошёл мой одноклассник Витя Адаменко. Мама сказала ему, что я прячусь в саду. Раздвинув высокие лопухи, Витя увидел меня, а я его. Мы были друзьями, однако я завидовал ему не самой лучшей завистью, мечтая быть на его месте. А место ему выпало диковинное. Cудьба преподнесла ему в утешение драгоценный подарок. Его взяли на работу рабочим сцены в Краснодарский театр музыкальной комедии. Он работал там и кичился знакомством с молодыми актрисами. Он утверждал, что две актрисы влюбились в него. И даже доставал из кармана и показывал мне фотографию одной из них, правда, без посвящения. Он был симпатичный и многообещающий молодой человек, но чтобы сразу две актрисы? В этом было нечто ошеломляющее. Услышав такую новость, я начал сравнивать себя с ним, и быстро осознал своё ничтожество.
Витя возвышался над пыльными бурьяными листьями и сурово смотрел на меня.
- Вставай! - приказал Витя. - Времени нет. Идём скорее.
- Куда это? - спросил я, приподнимаясь с подстилки в непонятном, но радостном волнении.
- У нас уволился рабочий. Я сказал бригадиру о тебе. Он возьмёт тебя. Будешь работать на пару со мной.
Я зажал его с такой силой, что он вскрикнул и дёрнулся.
- Витя, - сказал я, - ты настоящий друг! Это же такое великое дело!
- Ладно! - сказал Витя. - Что за телячьи нежности! Идём скорее! Сегодня вечером выйдешь на работу.
Витя сказал, что переодеваться не нужно, так как у меня вид рабочего человека, а не опрятного интеллигентного хлюпика, и Максимычу (так звали бригадира сцены) это должно понравиться.
Витя шёл впереди, размашисто вышагивая, как царь Пётр через болота будущего Петербурга. Я поспевал за ним.
- Максимыч у нас начальник неплохой, - наставлял меня Витя, - хотя иногда делает вид, что он Иван Грозный. Всё-таки, начальник! Стой перед ним смело, как будто не ты, a он пришёл к тебе наниматься. Ему позарез нужен человек. Он тебя возьмёт.
Неожиданно для меня так хорошо знакомый мне Витя оказался частью таинственного мира театра.
Здание Театра музыкальной комедии украшало улицу Красную ненавязчивой простотой бесхитростных линий. Огромные окна были рассечены узкими стелами, устремлёнными ввысь. Проходя мимо по другой стороне улицы, я всегда останавливался, чтобы полюбоваться фасадом. Спустя несколько месяцев этот фасад напоминал мне решётку райка. И я уже смотрел на примелькавшееся здание со щемящим чувством болезненной любви к покинутому миру.
Мы прошли по длинному тускло освещённому коридору. Витя открыл дверь, и мы вошли в огромное полутёмное помещение. В проёмы между кулисами лился пронзительный свет и ложился на пол узкими дорожками. Сердце моё дрогнуло. Витя обернулся, посмотрел на меня.
- Идём. - сказал он.
Мы вышли на ярко освещённую сцену. Грандиозные декорации вздымались к потолку. Где-то стучали, что-то тащили, что-то пилили, громко переговаривались, но только один человек виднелся на сцене. Неподалёку от страшного чёрного портала стоял столик, а на нём эмалированная кастрюля и тарелки с остатками каши.
- Вот, Максимыч, - сказал Витя, - привёл.
Максимыч был худой мужчина, ещё не старый, но глубокие морщины портили его лицо. Он сидел рядом со столиком в старомодном кресле с подлокотниками и грыз спичку, внимательно наблюдая, как из-за кулис двое рабочих тащили на сцену большой фикус.
Максимыч прошёлся по мне взглядом и спросил:
- Вредные привычки есть?
Я волновался и не проникся вопросом.
- Я люблю читать и слушать музыку. - сказал я.
- Избавляйся, - сказал Максимыч, - если хочешь дорасти до директора театра.
Он следил за рабочими и, наверное, не услышал меня.
- Пьёшь часто?
- Я вообще не пью. - сказал я.
Витя поспешил мне на выручку.
- Я за него ручаюсь. - сказал Витя. - С третьего класса его знаю. Не пьёт, не курит, и за девушками не ухаживает.
Максимыч снова взглянул на меня.
- Комсомолец-доброволец? Подойди. - сказал он.
Я подошёл. Максимыч пощупал мой бицепс.
- Штангу поднимаешь?
- У меня нет штанги. - сказал я. - Я колю дома дрова.
- До этого где-нибудь работал?
- Один месяц работал столяром в артели "Кубанская колодка". Ящики сбивал. Могу справку принести.
- Добро! - одобрил Максимыч. - Так и запишем: "столяр третьего разряда". Справку не надо.
Рабочие, наконец, дотащили фикус до назначенного места и развернули его, как велел Максимыч. Максимыч повернулся ко мне.
- Какие у меня требования? - сказал он. - Я не требую, чтобы ты знал, как устанавливать декорации. Ты научишься этому во время работы. Придётся таскать тяжести, но это не значит, что у тебя работа грузчика, - принеси, подай, отвали, не мешай. В нашем деле требуется память, ум и желание работать, иногда даже ночью и по праздникам. Cмотря по обстоятельствам. Рабочий сцены - это стальной хребет театра. Запомни это. Не все могут справиться. Если не справишься, я тебя уволю, даже если ты золото, а не человек. Дело прежде всего. Поэтому старайся и вникай. Через две недели скажу, сможешь ты остаться или тебе надо уйти. Cогласен ?
- Согласен. - сказал я. - Мне сразу здесь понравилось.
- Добро. Виктор объяснит и покажет, что надо делать в первое время. Будешь работать с фонарём узкого круга. Будешь двигать декорации, крутить рукоятку занавеса, волновать море и, может быть, даже заменять иногда статиста на сцене. Перечислять не буду, разных работ много. Надеюсь, не сломаешься. Зарплату будешь получать с завтрашнего дня.
Максимычa уже окликали несколько раз. Он встал с кресла и исчез за декорацией.
- Так, - задумался Виктор, - с чего начнём? Ты не бойся. Два-три дня поработаешь со мной. Я тебе расскажу, что уже знаю. Потом с другими поработаешь. Ну, а потом будешь делать то, что Максимыч скажет. Вначале идём на фонарь. Моё самое любимое место.
Мы поднялись на верхний ярус зрительного зала, и по узкой боковой лесенке вскарабкались в маленькую огороженную будочку, где было укреплено три фонаря с мошными лампами, может быть, в тысячу свечей. В этой будочке было очень уютно, и вся сцена внизу была как на ладони.
- Вот этот фонарь закреплён намертво. - сказал Витя. - Он делает большой световой круг. Средний фонарь делает средний круг, то-есть, освещает часть сцены, его надо двигать, но не часто. А вот этот фонарь особенный, называется прожектор или, как говорит Максимыч, пистолет. Он делает узкий световой круг, чтобы осветить какую-нибудь часть декорации или актёра, когда актёр произносит монолог или исполняет арию. Максимыч говорит, что этот фонарь создаёт публичное одиночество. Я спрашивал у помощника режиссёра, что это значит. Она сказала, что в колодце света актёр чувствует себя так, как будто окружён со всех сторон стеной, тогда он не видит зал и может полностью сосредоточиться на своей роли. Этим фонарём надо управлять. Надо помнить, куда его направить во время спектакля. Вообщем, посмотришь, как я это делаю.
- И ты помнишь, куда эти фонари направлять?
- Помню, мы ведь на репетициях отрабатываем, но у меня всегда есть шпаргалка в кармане, бумажка с текстами. B конце текста фонарь надо направить на какое-то место и включить свет. Вообщем, быстро привыкаешь и не ошибаешься. Михалыч доверяет мне эту работу. Мне эта работа нравится больше всего. Можно и обжечься об чехол, когда лампа долго работает.
- Да, Витя, здесь здорово! – согласился я. - Прямо как на капитанском мостике.
Когда я освоил технику открытия и закрытия занавеса, Максимыч доверил мне беспокойное море. Море представляло собой две низкие, но длинные резные декорации с нарисованными волнами на заднем плане сцены, которые из-за кулис надо было размеренно двигать друг против друга, создавая эффект волнующегося моря. Однако я так засмотрелся на разворачивавшееся на сцене действие, что забыл о равномерности движений, и моё море пустилось в пляс. Максимыч подскочил ко мне, оттеснил плечом и, не удостоив взглядом, привёл море в разумное состояние.
- Прости, Максимыч, - сказал я, - я засмотрелся.
Когда сцена с морем подошла к концу, Максимыч отошёл за кулисы и поманил меня пальцем.
- Если ты пришёл смотреть спектакль, - сказал Максимыч негромким звенящим шопотом, - твоё место в зрительном зале. Но ты вроде бы тут работаешь. Ты вроде бы должен думать, что ты делаешь. Но ты не думаешь. Из-за твоего разгильдяйства люди забыли об актёрах и смотрели на это дурацкое море.
Его спокойный тон звучал зловеще.
- Это не повторится. - сказал я с жарким раскаянием. - Я обещаю.
Я был уверен, что после спектакля меня ожидает жестокий нагоняй. Я ошибся. Максимыч воспитывал нас без крика.
- Хорошо. - сказал он. - Прощаю на первый раз. Но это будет и в последний раз. Заруби себе это на носу.
Максимыч видел моё старание и поощрял меня. Он предложил помощнику режиссёра поставить меня статистом в каком-то спектакле. Я рос у себя на глазах. Я уже ощущал свою причастность к истории оперетты, во всяком случае, краснодарской. Если я не называл себя актёром, то только из-за чрезмерной стеснительности и внутреннего сомнения. Но ведь я действительно появился на сцене среди любимцев краснодарской публики! А это значит, что отсвет их славы падал на меня. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман..." Я знал эти слова Александра Сергеевича. Но так хотелось обманывать себя!
Я стоял у входа в какую-то средневековую арку, одетый в картонные доспехи и выдвинув перед собой алебарду. Топорик на алебарде, как и мои доспехи, были выкрашены серебристой краской и ярко вспыхивали, когда острый луч фонаря задевал меня. В такие мгновения мне казалось, что весь зал смотрит на меня. Я оцепенело исполнял свою роль. Я боялся шевельнуться и сделать лишнее движение. Мои пальцы слились с древком алебарды. Cвоим скульптурным величием я не посрамил бы в те дни мумию вечно живого вождя на Красной площади, если бы меня поставили караулом у могильных дверей. Помощник режиссёра обратил внимание на моё сверкающее оружие и облачение и к следующему спектаклю доспехи и топорик вымазали крахмалом, лишив меня всеобщего внимания и славы, но освободив также от нервной нагрузки.
Иногда Максимыч посылал меня на колосники поднять, опустить или поправить декорацию. Расстояние между брусьями было приблизительно пять сантиметров. Сцена под ногами казалась мне страшно далёкой. С детства я боялся высоты. У меня было ощущение, что брусья решётки раздвинутся под моими ногами, и я провалюсь в пропасть. Для меня было мукой лезть на эту верхотуру. Выручало то, что обычно сам Максимыч возился с декорациями. При этом он орал на оказавшихся на сцене прямо под опускаемым штанкетом: "Головы, едрёна мать!" Однажды на сцене появился директор Андрoник Исагулян. Он был наделён экзальтированной натурой и чутко реагировал на происходящее вокруг. Возглас с небес ему очень не понравился. Он не поленился подняться на колосники. Я помогал Максимычу распускать узлы. Увидев директора, Максимыч опешил. Исагулян с минуту молча смотрел на него, потом сказал:
- Скажи мне, где ты находишься.
Максимыч огляделся, словно впервые очутился под потолком.
- На райке. - сказал он неуверенно.
- Я так и думал. Ты не знаешь, где ты находишься. Посмотри ещё раз внимательно и скажи мне, где ты находишься.
Максимыч посмотрел на балки перекрытия под крышей, вздохнул и промолчал.
- Ты находишься в храме искусства! - торжественно сказал директор. - На сцене в любой момент могут оказаться величайшие таланты нашего театра. Ты сыпешь им пыль на голову. Мало того, ты ещё кидаешься в них оскорблениями. Искусство страдает от такого обращения. Могу я надеяться, что ты понимаешь, где ты находишься?
- Можете, Андроник Александрович! - заверил Максимыч.
- Рад слышать! - сказал Исагулян и ушёл вниз.
- Имеет право. - объяснил Максимыч, заметив мой сочувственный взгляд. – Корифей! Достоин высшего уважения. Он создал этот театр на пустом месте, когда немцы ушли. Он сделал его знаменитым.
Прошло некоторое время, и я узнал, что и сам Максимыч был уважаемой фигурой в театре. Режиссёр ценил его замечания, а декоратор советовался с ним. Максимыч обладал тонким чувством меры и красоты, он жил поэзией сцены. Он предлагал свои варианты размещения бутафории. Явно или неявно, актёры были благодарны ему за деятельную заботу об их безопасности. Максимыч по многу раз проверял устойчивость декораций, тщательно проглаживал ладонью поверхность деревянных конструкций, выявляя незаметные глазу занозы, оценивал сухость свежей краски. Актёры знали, что ни одна декорация на сцене не пошатнётся и на упадёт, подминая и калеча их своей тяжестью, как это случалось порою в провинциальных и даже в столичных театрах.
- Сегодня зарплата. - сказал Витя утром. - Двести рублей. Что ты будешь делать?
- Хочу купить фетровую шляпу, но нигде нет.
- Зачем тебе шляпа? Лучше "Cмену" купи, 180 рублей стоит. Нащёлкаешь фотографий. Только надо подловить случай, когда продаваться будет.
- Вначале шляпу. - сказал я. - Нигде нет.
- Ты с костюмершей поговори. Может, онa тебе сошьёт. Или переделает из старой шляпы.
- Идея! - обрадовался я. - Я попробую.
Около кассы выстроилась очередь. На стене красовалась "Доска почёта", прикрытая стеклянной дверцей, но дверца была без замка. Томясь ожиданием, я стал разглядывать "наших передовиков". В их ряду отсутствовала фотография молодой актрисы Нелли Роман. Вместо фотографии была приколота записка: "Пожалуйста, верните фотографию на место. Это из семейного альбома". Я подозрительно посмотрел на Витю. Он отвёл глаза. Когда-то он показывал мне фотографию Нелли, когда хвастался по поводу влюбившихся в него актрис, но я ни разу не видел, чтобы Нелля прошлась бы рядом с ним. Я сразу понял, что в любовных делах Витя не превзошёл меня, и это открытие пролилось бальзамом на мою душу.
Однажды по дороге домой Витя поделился новостью:
- Максимыч сказал, что скоро будем ставить” Роз-Мари”. Клара будет Роз-Мари. Максимыч клянётся, что в этой роли никто её не превзойдёт. Так что, держись и не падай.
Что надо держаться и не падать, когда Клара на сцене, я уже хорошо прочувствовал на себе. Даже при случайной встрече в коридоре она казалась мне несравненной красавицей. Грим делал её неподражаемой. Её жизнь на сцене была подобна всполохам огня. Она манила зрителя к своему свету и обжигала красотой. Кто медлил увернуться, падал бездыханной жертвой у её ног. Ей подносили роскошные букеты. Цветы были прекрасны, но они лишь обрамляли её совершенство, как золотой перстень обрамляет сверкание бриллианта.
Я видел Клару на репетициях, и у меня захватывало дух. Но главное переживание отодвигалось, конечно, ко дню премьеры. И день этот приближался. Уже были аккуратно сложены декорации крутых скалистых вершин, занесённых снегом, скромной гостиницы в горах, интерьера индейской хижины и убранства залы роскошного особняка владельца золотых приисков в Квебеке, изготовлены бутафории пугающих индейских деревянных идолов с огромными глазами, с которыми не хотелось бы остаться на ночь наедине, любовно сооружены вместительные расписные русские сани с передком, выгнутым как шея игривого арабского коня, уже прошли репетиции и остался позади генеральный просмотр, и, наконец, наступил день премьеры. С утра в театре было "торжественно и чудно". К вечеру в коридоре слонялись, входя в образ, раскрашенные индейцы с гусиными перьями на голове, красно-синие конные полицейские в широкополых шляпах-стетсон, но без коней, бородатые оборванцы-золотоискатели и девушки из кордебалета с затянутой талией и в куцых юбках. Как светлое видение промелькнула в дальнем конце коридора Клара Крахмалёва и
исчезла.
До раскрытия занавеса оставался один час. Максимыч доверил мне крутить рукоятку механизма. Занавес надо было открывать плавно и величественно, давая зрителю волнующую возможность охватывать жадным взглядом всё больший и больший объём скрытой от взоров сцены. Из оркестровой ямы доносился разнобой настраиваемых инструментов.
Поначалу Максимыч нервно ходил по сцене, испытующе оценивая совершенство установленных декораций. Режиссёр давал актёрам последние наставления. Полчаса оставалось до открытия занавеса. Максимыч уже не ходил, а метался в разных направлениях. Он бегал на колосники, снова и снова оглядывал декорации, ощупывал, подталкивал и восклицал:
- Апофеоз! Апофеоз!
Попадавшиеся навстречу актёры снисходительно усмехались. Одна пожилая актриса в костюме служанки сказала Максимычу:
- Ты сам - апофеоз! Тебя послушаешь - и умирать не хочется!
- Как можно, Ирина Владиславовна! - откликнулся Максимыч на ходу. - Премьера ведь, никто тебя не поймёт и не одобрит!
И исчез за кулисами. Ирина Владиславовна посмотрела ему вслед и покачала головой.
Максимыч и с нас не спускал своего бдительного ока, заставляя по десять раз перепроверять проделанную работу. Он поставил нас на дыбы в эти последние минуты перед началом спектакля.
Я увидел его в курилке. Он нервничал, перекатывал в пальцах папиросу и затягивался так глубоко, что мне чудилось будто дым пронизывает его изнутри насквозь и выходит из брюк. Но сумасшедший блеск в его глазах поугас, поэтому я решился и спросил:
- Максимыч, что такое апофеоз?
- Ты сколько классов закончил? - cпросил Максимыч.
- Десять.
- А я - семь, и знаю, что такое апофеоз. Это самое важное слово в театре, заруби себе на носу. Это когда всё без сучка, без задоринки, всё тютелька в тютельку, вроде как рай или коммунизм.
- Спасибо, Максимыч! - сказал я, хотя сравнение с раем и коммунизмом мне ни о чём нe говорило.
Что такое коммунизм, никто не знал, не объяснял и не спрашивал, просто каждый понимал, что коммунизм "грядёт", и никуда от этого не денешься. Меня раздражали слова непонятные и часто повторяемые. Спрашивать у актёров я не стал. На следующий день я пошёл в Пушкинскую библиотеку и попросил у библиотекарши словарь. Библиотекарша была молоденькая, но очень строгая. Из глубины стола она достала пухлый, видавший виды, том. На обложку была наклеена записка от руки: "Смотреть в присутствии библиотекаря". Я открыл словарь. Там были вырванные и склеенные страницы.
- Вандалы! - сказала библиотекарша, осуждающе глядя на меня, словно это я издевался над книгой.
Я перевернул несколько страниц и нашёл: "АПОФЕОЗ. 1 Прославление, возвеличение кого-чего-н. 2.Торжественная заключительная массовая сцена некоторых театральных представлений".
Пафос Максимыча стал мне понятен.
Заодно я посмотрел слова "рай" и коммунизм". О рае было сказано: "1. В религиозных представлениях: место, где души умерших праведников пребывают в вечном бляженстве. 2. Лёгкие и радующие условия, обстановка". Это тоже было понятно. Как на пикнике в городском саду: вкусно, весело, и уходить не хочется. Но описание коммунизма меня огорчило. Объяснение было длинное, скучное и невразумительное: "Общественно-экономическая формация, закономерно приходящая на смену капитализму и основанная на общественной собственности на средства производства. 2. Вторая, высшая фаза этой формации - бесклассовый общественный строй с единой общенародной собственностью на средства производства, полным социальным равенствoм всех членов общества, в котором на базе мощного роста производительных сил осуществляется принцип "От каждого по способностям, каждому по потребностям" и обеспечивается всестороннее развитие личности. 3. Марксистско-ленинская теория создания и развития такой формации". Прочитав это нудное толкование, мне сразу расхотелось жить при коммунизме.
- Ну, как? - спросила библиотекарша. - Нашёл, что искал?
- Нашёл. - сказал я. - От каждого по способностям, каждому по потребностям.
- Тогда от книг ничего не останется. - вздохнула библиотекарша.
Спустя годы, я услышал актёрскую байку. В разгар “исторического перелома”, в тридцатые годы, когда жаждущие человеческих жертвоприношений большевики устраивали бесконечные чистки и проработки, даже самые известные актёры не были исключены из ритуала очищения мозгов от раздумий. В Малом театре проводился очередной семинар по изучению гениального сталинского труда "Краткий курс истории ВКПб". Знаменитая Александра Яблочкина, которой было уже за 70 лет, вздремнула. Проснулась она от обращённого к ней вопроса:“Товарищ Яблочкина, как вы представляете себе жизнь при коммунизме?” Не задумываясь, Яблочкина сказала: "При коммунизме всё будет: и покушать, и выпить и приодеться. Как при царе-батюшке". Александра Яблочкина была великая актриса и тронуть её не решились. А, может быть, донос попал в руки истинному любителю искусства (были и такие в НКВД, например, сам Ежов распевал у себя на даче профессионально поставленным голосом арии из опер), и дело на Яблочкину упрятали под сукно.
Был и другой анекдот. Бабушка спрашивала у лектора в сельском клубе: “А скажи, милок, у нас уже коммунизм, аль ещё хуже будет?”
Актёры подходили к тяжёлому занавесу и через тайную дырочку (Максимыч называл её "святое отверстие") осматривали зрительный зал. Ни одного пустого места! Зал был переполнен, Даже боковые откидные сиденья были заняты. Энтузиазм публики прибавлял нервозности артистам. Надо было играть не просто хорошо, надо было играть замечательно и выложиться до конца.
В зале медленно гаснул свет. Максимыч подскочил ко мне и наблюдал, как я кручу рукоятку занавеса. Я делал это старательно, торжественно и виртуозно. Оркестр исполнял увертюру, разжигая ожидания зрительного зала. Наконец, сцена была распахнута перед зрителем.Тонко пропела труба. Отступив на два шага от края сцены за кулисы, я с жадным интересом вглядывался в происходящее. Америка была здесь, перед моими глазами. В состоянии крайней экзальтации я забыл, что нахожусь на улице Красной, дом 44. Я уже в Канаде. Это ещё не Калифорния, где живёт мой дядя, тётя Элизабет и три мои двоюродные сестры, но это уже совсем рядом. Чтобы встретиться с ними, надо просто сесть на поезд и отправиться на юг. Это была заветная мечта моего детства. Стоит только шагнуть на сцену, и я попаду в этот далёкий желанный мир. Один только шаг! И никто не сможет вернуть меня обратно!
В школе, с самого первого класса, я слышал, что в том страшном заокеанском мирe на улицах лежат умирающие от голода люди, что на деревьях как фрукты висят мёртвые негры, а империалисты с перекошенными от злобы лицами готовятся неожиданно напасть на нас. Но - спасибо папe! - я не верил этим рассказам. И на сцене тоже не было таких ужасов.
На сцене был экзотический зал салуна в диких горах Канады. Безумие золотой лихорадки! Кого тут только нет! И золотоискатели, и звероловы, и индейцы, и иx вождь Чёрный Орёл, и полицейский сержант Малон! Опьяневшие и свободные. Я едва узнавал в них знакомых актёров. Сюжета я не знал. Я не знал, когда появится Роз-Мари. Среди девушек, разносивших посетителям спиртное, её не было. И быть не могло, потому что в спектакле у неё ведущая роль. На середину сцены выбежала жена Чёрного Орла - Ванда, красавицa-индианка, и закружилась в вызывающем танце. Остановилась около Авлея, хозяина золотых приисков, глядит дерзко на него. Авлей, самодовольно расставив ноги в ковбойских ботинках, осматривает её высокомерным взглядом с головы до ног. Стуча сапогами, с громкой песней сцену пересекает наряд полицейских. Малоне с гордостью смотрит на своих бравых подчинённых. Он давно ждёт повышения по службе и перевода в столицу. Но для этого ему нужно арестовать какого-нибудь важного преступника. Оглядываясь вокруг, он замечает подозрительный взгляд Черного Орла, ревнующего Ванду к богачу Авлею. Этот взгляд внушает сержанту надежду на возможное громкое преступление. В салун входит мужественного вида зверолов и золотоискатель Джим Кенион, сразу обращающий на себя внимание присутствующих. Он влюблён в Роз-Мари и не скрывает своих чувств. Я тоже влюблён в неё. Авлей - тоже. Но Авлей очень богат. Его тайная цель - любым способом избавиться от Джима, увезти Роз-Мари в столицу и жениться на ней. Он уверен в себе. Родной брат Роз-Мари работает у него секретарём и доносчиком. Я сразу настраиваюсь против Авлея и его злодейского плана. Я - за Джима, хотя он тоже мой соперник. Но он не действует исподтишка. Его ария "В стране золотой" глубоко западает мне в душу. Впоследствии я повторял её, вернее, припев, бесчисленное количество раз. Это была дань моего сердца Кларе Крахмалёвой. Это было моё признание в любви к ней.
В стране золотой
Объятый мечтой,
И нежным сном
Весенним светел,
Я девушку встретил -
Как свет зари.
Прекрасна ты,
Роз-Мари!
Солнца яркий луч
Средь темноты!
О тебе все грёзы и мечты!
"Да-да, Клара! О тебе все грёзы и мечты!" - повторял я вслед за Джимом. Я увидел, как у дальней кулисы мелькнула белой птицей и исчезла долгожданная Роз-Мари. Мелодия арии очаровала меня, но припев бросил меня на колени, он ворвался огненным метеором в мою смятенную душу.
Цветок душистых прерий,
Твой смех нежней свирели,
Твои глаза как небо голубое
Родных степей отважного ковбоя.
Твой взор зовёт и манит.
Таит у сердца слов обман.
Как много чар
B твоём прелестном взгляде!
Прекраснеe ты всех в Канаде!
Навсегда я запомнил эту мелодию и слова. Так же, как когда-то запомнил песенку из фильма "Два гроша надежды". Эта итальянская песенка стала своеобразным градусником силы моей любви к девушкам. Если я запоминал на долгие годы какие-то слова, сказанные мне любимыми девушками, это означалo, что прекрасные создания глубоко вошли в мою жизнь, что любовь моя к ним была истинной и всеохватывающей.
Я не могу уже вспомнить, кто в премьере "Роз-Мари" выступал в роли Джима. Помню, что в то время в музкомедии было два молодых красивых актёра: Георгий Ухов и Иван Божко. Я ревновал Клару к ним. Много лет я хранил программку того первого спектакля. В спешке я забыл её в Москве среди нескольких других реликвий.
На сцене Джим продолжал арию, утверждая свою любовь к Роз-Мари, вознося её в небеса, превращая её в в царствующую богиню в мире природы, силой любви заявляя право стать единственным избранником этой девушки:
В полуденный зной
И в сумрак ночной,
В лучах зари
И в час заката
Всё ею объято,
Среди лесов
О ней шепчет
Ветер без слов.
Солнца луч
Её прелестный
Bзгляд!
Сонмы птиц
О ней лишь говорят.
И снова раздирающее сердце:
Цветок душистых прерий,
Твой смех нежней свирели,
Твои глаза как небо голубое
Зовут к себе отважного ковбоя.
Твой взор влечёт и манит.
Таит пусть этот взор обман.
Так сколько ж чар
B твоём прелестном взгляде!
Прекраснеe ты всех в Канаде!
И в этот момент на сцену выпорхнула Роз-Мари. В узко затянутой кокетливой ковбойской курточке, в остроносых белых расшитых сапожках она была умопомрачительно красива. Могучий поток немого восторга и затаённых вздохов обрушился на сцену из истомившегося ожиданием портала. Клара утонула в море влюблённых глаз.
Она тоже любила Джима и открыто признавалась в любви к нему. Сердце моё обливалось кровью. Если бы слова этой песни были обращены ко мне! Роз-Мари пела, глядя в зал:
Чей-то страстный зов
Прозвучал вдали.
Томный стон любви,
Нежный вздох земли!
Меня зовёт весна...
В голубой тиши,
B ночи без сна,
Когда в небе ярко
Cветит луна,
Эту песнь души,
Весь мир позабыв,
Его сердце мне
Шлёт как призыв.
Ветер, будь скор,
Принеси мне слово,
И пусть эхо гор
Повторит мне снова
Томящих снов
Tрепетный зов.
Джим стоял в двух шагах от неё, но он всё ещё был затерян где-то в горах, и она не видела его:
Когда голос мой
Bдруг достигнет вас,
Сердце ваше пусть
Найдёт ответ
На мой привет.
Пусть в этот миг,
Целый мир забыв,
Услышу я
Ваш призыв.
Роз-Мари обернулась и увидела Джима. Они бросились в объятия друг другу.
Картины сменялись одна за другой. Клара выходила за кулисы, стояла почти рядом со мной. Она была поглощена своей ролью. Её напряжённый взгляд был устремлён на сцену. Она не видела ничего вокруг себя, и, как мне казалось, не чувствовала ничего. Даже если бы я осмелился коснуться её руки, она не ощутила бы моё прикосновение.
Через все испытания любовь Джима и Роз-Мари проложила своей победный путь к счастливому концу. Джим увозил её. На сцене у больших расписных саней стояли Роз-Мари и Джим. Сливаясь голосами, они пели дуэтом индейскую песню любви. Это была и прощальная песня Роз-Мари с притихшим залом. Я начал медленно закрывать занавес. Из зала неслась на сцену буря восторженных аплодисментов.
В тот вечер я перестал быть существом, сотканным из кровеносной плоти. Я превратился в очарованный призрак, бесцельно витающий в ореоле притяжения изумляющей человечество красавицы. Я переселился в мир возвышенных фантазий. Не ведая того, Клара опустила вокруг меня непроницаемый занавес, отгородив от остального мира. Я не мог думать ни о чём другом, кроме как о ней. Мои эмоции оживали только при мысли о ней. Я могу сказать, что моя реакция на другие события жизни была парализована мечтаниями о Кларе. Однако пассивность моего мироощущения составляла только половину беды. Другая половина моего страдания заключалась в ясном понимании абсурдности каких-либо предположений о возможном сближении с ней в реальной жизни. Сознание отчаянной безнадёжности вызывало в моей душе боль такой остроты, что я охотно заменил бы её на боль физическую, если бы надеялся найти успокоение в такой подмене. Клара не была творением моего воображения. Она была красивой, полной жизни девушкой, и не где-нибудь за тридевять земель, перенесённая волшебством кино на серебристый экран, а совсем рядом, иногда даже на расстоянии протянутой руки, иногда даже ближе, и такая недоступная близость обрушивала мой внутренний мир. Я трепетал в её присутствии.
Я за тобою с упоеньем,
С восторгом пламенным следил,
Перед тобой с благоговеньем
Колени долу преклонил.
Я не осмелился сказать ей даже несколько осмысленных слов за два месяца, проведённых в театре. Моей храбрости хватало только на то, чтобы поздороваться с нею, если она попадалась мне навстречу в театральном коридоре или за кулисами. Эти мгновения мимолётной связи с ней наполняли меня счастьем. Иногда она взглядывала на меня и отвечала "Здравствуйте!", иногда приветствовала кивком и проходила мимо. В её жизни я занимал место ничтожного явления, мгновенно исчезающего из сознания.
Мне показалось, что взглянула
Ты зорко на меня, и вмиг
Улыбка лёгкая мелькнула
И улетела с губ твоих.
Я находил облегчение, превращая свои терзания в выстраданные стихи в своём дневнике. Читая сегодня эти строчки, я горестно сочувствую себе. Я с удивлением думаю о том, что прошло почти шестьдесят лет с тех отмеченных мучением дней, но испытанные мною чувства всё ещё не утратили своей трагической свежести.
О всём, кроме тебя забыть,
И взгляд небрежный твой ловить,
Свидетелем счастливым быть
Улыбки той, и вечно жить
Тем кратким радостным мгновеньем...
И ещё дюжину безумных куплетов исторгла из моего сердца в те дни божественная Клара Крахмалёва. Я тешил себя надеждой, что Клара ровесница мне. Окольными путями, с помощью Вити, я выяснил, сколько лет солнцу моей жизни. Солнце взошло над землёй за десять лет до моего рождения.
- Почему я родился так поздно? - мучительно раздумывал я. - Зачем ей молокосос вроде меня? Был бы я лет на десять старше, прославился бы геройством. А кто я теперь? Никто! Зачем ей никто, когда каждый вечер её oсыпают цветами элегантные мужчины? Пишут о ней в газете? Пионеры поздравляют?
Я иногда думал, что исправить положение мог бы солидный костюм джентльмена с галстуком и шляпой, но дома у нас не было денег для таких нарядов, так что мой первый костюм появился спустя только одиннадцать лет после моего служения в театре музкомедии, когда сама Клара была уже в далёкой стране моих юношеских воспоминаний. Вычёркивая себя решительно из ополчения её кавалеров, я всё же не пропускал ни одного спектакля с участием Клары, очарованно столбенел, затерявшись в сумраке кулис, и упивался каждой минутой любования моей поющей и говорящей, но несбыточной мечтой.
В тени бесчувственных кулис
Став искрой вашего огня,
Я уношусь, мерцая, ввысь,
Вас славя и себя губя.
Когда б светило в этот миг
Сошло на сцену с высоты,
То помутился б солнца лик
В сияньи вашей красоты.
И вдруг Витя сообщил мне новость, которая сразила меня наповал. Оказывается, Клара была замужем. Уже лет пять. А мужа её звали Леонид Лебединский.
- Почему же никто об этом не говорит? - воскликнул я.
Вопрос был бессмысленный. Витя посмотрел на меня с недоумением и ничего не сказал.
Мои страдания не могли продолжаться бесконечно. Поднявшись однажды по велению Максимыча на колосники, ощущая под ногами пугающую бездну и думая о трагическом раскладе моей жизни, я вдруг понял, что должен уйти из театра, чтобы никогда больше не видеть Клару. Дома я сказал папе и маме, что увольняюсь, потому что боюсь высоты.
- Если боишься, то оставаться не надо. - сказала мама. - Готовься к экзаменам.
А папа сидел на своей низенькой табуретке, склонившись над очередным заказом.
- Я тоже боюсь. - сказал он, подняв голову и усмехнувшись. - Нашего фининспектора. Но уволиться от него не могу.
Через два дня я подал Максимычу заявление об уходе.
Максимыч, как всегда, восседал в своём любимом кресле, напоминавшем мне трон свергнутого царя.
- Вот, Максимыч, - сказал я, - я увольняюсь.
Максимыч взял бумажку, пробежал глазами.
- Что так? - сказал он. - А ведь старался. Я надеялся на тебя.
- Мы переезжаем. - соврал я.
Максимыч внимательно посмотрел на меня.
- Значит, не выдержал. Сдался. Ох, уж эти красавицы-актрисы! Со мной тоже было такое в молодые годы, но я одолел себя. У всех по-разному.
"О чём он говорит? - поразился я. - Неужели, догадался?"
- Если передумаешь, приходи. Для тебя всегда найду место.
Максимыч подписал моё заявление, встал с кресла и обнял меня за плечи.
- Ну, иди. - сказал Максимыч. - Успеха тебе. Не поминай лихом.
- Ну, что вы, Максимыч! - сказал я. - Я вам за всё благодарен.
Я ушёл. В бухгалтерии мне сказали, что расчёт я получу через три дня.
В утренний час в опечаленном августе говорливая кассирша выдала мне хрустящие рубли в кассе театра музкомедии и сказала, чтобы я пересчитал деньги при ней. Я пересчитал рубли, попрощался с ней и медленно пошёл по длинному коридору к служебному выходу, грустно оглядывая ставшие почти родными стены. Знакомая дверь остановила меня. Я открыл её и очутился в прохладном мире закулисы. Я вышел на середину пустующей сцены. Где-то здесь, в тиши тяжело свисающих кулис, скорбно таилась моя несчастная безответная любовь. Я попрощался с ней. Я провёл ладонью по пыльным декорациям и попрощался с ними. Мне всегда было мучительно трудно прощаться с людьми, местами и вещами, прорезавшими глубокий след в моей жизни. С горестью в сердце я подошёл к провалу оркестра, вгляделся и вслушался в задумчивое молчание тёмного безжизненного зала. Я бережно закрыл за собою священную дверь в удивительный мир вдохновения, вышел на крыльцо и шагнул в поджидавшую меня у порога неведомую жизнь. В последовавшие годы эта другая жизнь рассыпала передо мной многие радости и огорчения.
Я страдал. Я думаю, что в первое время родители не догадывались об истинной причине моих страданий. Моё уныние их беспокоило. Потом, наверное, Эмма поделилась с мамой своей догадкой. Мама ободряла меня ласковыми словами и пирожками. Папа сказал, что моя неудача с театром не самая худшая в человеческой жизни, а, значит, жизнь продолжается. Целую неделю я изгонял тоску, зарывшись в пёстрые бурьянные заросли в глухом углу нашего одичавшего сада, устремив взгляд в безмятежную небесную даль, провожая глазами медленно плывущие облака и строя воздушные мосты в светлое будущее. История Робинзона Крузо вдохновляла меня. Я часто листал эту потрёпанную книгу, восхищаясь упорством одинокого моряка в обустройстве жизни на необитаемом острове.
Я не прошёл по конкурсу на дневной факультет. Я знал, что надо трудиться. Я хотел трудиться, но не хотел стричь металл, пить водку и упражнятся в мате. Мой друг Витя Коршунов приносил с завода увесистые образцы пролетарского словотворчества. Они не впечатляли меня. Я мечтал об интеллектуальной работе, в которой я мог бы обнаружить свои coкрытые от человечества выдающиеся способности и уникальную сущность. Такой работы для меня не находилось, что, впрочем, нетрудно было предугадать при здравом рассуждении.
Через неделю, когда я зашёл проведать тётю Гранушу, Эмма сказала мне:
- Я встретила Клару на улице и спросила, между прочим, о тебе.
Я весь напрягся.
- Откуда ты знаешь Клару? - спросил я.
- Мы учились вместе в школе. Я говорю ей в шутку: "Как это ты допустила, чтобы мой брат уволился из театра?" "Какой брат? - отвечает. - Как его звать?" - "Зорик". - "Зорик? Ну, как же, знаю его. Не спускал с меня глаз, но ни разу слова не сказал. Я чувствовала себя неловко. Не первый раз так. Без вины виноватая".
- Клара - замечательная актриса. - сказал я. - Все её любят.
- Вот и ты полюбил. Да так, что из театра сбежал.
И мне открылась страшная правда. Я понял вдруг, что в театре многие знали, что я по уши влюблён в Клару, но делали вид, что не замечали. Может быть, даже следили за мной как следят за бьющейся в беспамятстве мухой, неизвестно как попавшей внутрь двойной оконной рамы.
Эмма пожалела меня.
- Зорик, - сказала она, - это пройдёт, и ты снова будешь весёлым и счастливым.
Однажды я случайно увидел Клару на улице Октябрьской. Задумавшись, она шла навстречу, скользнула по мне отрешённым взглядом и, конечно же, не узнала меня. Когда я пришёл домой, впечатление от этой встречи было уже глубоко прочувствованно и слова просились на бумагу. Я открыл дневник и написал:
Сегодня встретил я тебя,
Ты мне напомнила былое,
То было время золотое.
Пусть я измучился, любя.
Так начиналось моё последнее стихотворение, посвящённое Кларе. А заканчивалось оно так:
Минувшее слёзы будит,
Многим в любви не везло.
Счастлив тот, кто забудет,
Что было и что прошло.
Но я всё ещё не мог сказать о себе словами Пушкина:
Всё миновалось!
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Всё же в те дни мой сверстник Пушкин очень утешал меня. Он обещал мне отраду забвения. В Пушкина я был влюблён. Я смотрел на мир его глазами.
Наконец, мои старания в учёбе увенчались успехом. Я одолел проходной балл и был зачислен на историко-филологический факультет вечернего отделения Краснодарского пединститута в группу русского языка и литературы. Я гордился собой. Я лучился счастьем. Я соединился с делом, о котором мечтал. Но вскоре я начал ощущать свою ущербность в общении и беседах с первокурсниками дневного факультета. Они изучали больше предметов, имели более высокий статус, а некоторые порою пренебрежительно смотрели на нас, вечерников. Я стал снова основательно готовиться к экзаменам на дневной факультет.
Я начал забывать о Кларе.