... Да, с Дарьи Кузьминичны, мамы моей жены, я начинаю и свой роман. В первой главе я как бы ставлю лампу или свечу, и этим светом освещается все дальнейшее повествование.
Дарья Кузьминична Карпова – народная артистка России и Карелии, почетный гражданин Петрозаводска, долгое время была депутатом Верховного Совета СССР, ездила от Карелии на 70-летие Сталина. Много интересного, кстати, рассказывала. Память у нее была фантастическая до глубокой старости. Так, на том юбилее соседом ее по столу оказался Михаил Шолохов. Как старый кремлевец, он предупредил ее, что будет очень много перемен блюд, поэтому надо всего пробовать понемногу и тут же отставлять. Потом он встал и, покачиваясь, направился к Иосифу Виссарионовичу. Его было перехватили охранники, но Сталин дал знак пропустить. Будущий нобелевский лауреат и вождь чокнулись, и Шолохов вернулся к столу. Сел, сказал сокрушенно: «Даша, раньше бы он меня оставил с собой». И тут же заснул.
Дарья Кузьминична была человеком уникальным. Она была и актриса хорошая, немного, правда, излишне рациональная, но дело не в этом. Внешне она была человеком абсолютно, по советским меркам, благополучным и успешным. О силе ее страданий можно было только догадываться, потому что она никогда, даже с близкими людьми, не откровенничала.
Она поражала меня тем, что жила, как это я для себя обозначил, с постоянно включенным прожектором сознания. Понятно, когда так живет философ или крупный писатель, который рефлектирует по поводу всего, что происходит. Актерам это в общем-то не очень свойственно.
После того как три года назад мы похоронили Дарью Кузьминичну, я вдруг увидел у нее на прикроватной тумбочке какую-то смятую тетрадку. Почерк был муммикки (муммикка по-фински – бабушка, так мы дома звали Дарью Кузьминичну после рождения нашей дочери Татьяны), но только очень неразборчивый. Оказалось, что за два месяца до смерти, после инсульта, почти ничего не видящая, плохо слышащая, она начала писать воспоминания, помогая себе лупой, приставленной к сильным очкам. Из этих записей и я, и ее дети узнали много того, о чем Дарья Кузьминична никогда не рассказывала при жизни.
Отец ее умер в 24-м году почти одновременно с Ильичем. Был страшный голод, а в семье оставались шестеро детей. Трое старших, правда, уже были отданы в люди, как-то пристроены. Оставались десятилетняя Даша, семилетняя Таня и пятилетний Максим. Умирая, отец сказал: «Даша, ты старшая, за них отвечаешь. Возьмите котомку, идите по деревням, просите Христа ради, люди не дадут вам погибнуть». Так они и сделали.
А был не только голод, но и морозы стояли сильнейшие, за сорок градусов. И тут случилось то, что потрясало ее и в старости чему она не могла найти объяснение. Как только она в первый раз протянула руку и хотела произнести завещанное отцом «Христа ради», случилось несмыкание связок, и голос пропал. Она потеряла то, что делает человека человеком – речь. Так и записала спустя почти восемьдесят лет: «Я потеряла дар речи почти на два года».
Слава Богу, они не пропали. Вместо нее «Христа ради» просили Таня и Максим. Но потерю дара речи Дарья Кузьминична не смогла забыть до последних своих дней.
Потом речь восстановилась, но «заикание осталось в минуты сильнейших душевных потрясений, в частности, почти всегда я заикалась на театральных премьерах». А играла она на сцене и на телевидении до восьмидесяти лет. Дальше следует потрясающая фраза: «Это пережитое унижение осталось со мной до конца моих дней».
Дарья Кузьминична вспоминает, что когда в 37-м году она родила Светлану и кормила ее грудью, мимо ее окон (они жили на первом этаже) в течение двух месяцев проводили арестованных актеров финского театра. Однажды пришли за ее мужем, прекрасным актером Тойво Ланкиненом. Дарья Кузьминична уже готова была пойти за мужем вместе с грудным ребенком. Но «главный в кожаном пальто, пришедший в сопровождении двух солдат с винтовками, долго сверял принесенный им список с амбарной книгой и наконец сказал: «Извините, вас в этом списке нету. Ошибочка вышла». В этот момент Дарья Кузьминична выпустила дочь из рук и упала в обморок. «С этим страхом, – пишет она, – я и жила всю свою жизнь».
Меня две вещи в этой жизни сохранили, признавалась она в той же тетрадке, – это театр и дети. Когда погиб от дизентерии ее сын-первенец, она думала, что сойдет с ума, но оставалась Светлана. И значит, она должна была жить. И всегда оставался театр.
Вот этими пережитыми страданиями я и объясняю то, что в ней всегда был включен прожектор сознания. Страдание, по Достоевскому, единственная причина сознания.
Набокова однажды спросили: «Какое самое большое чудо в вашем представлении?» Он ответил: «Конечно, чудо сознания. Это как открываешь окно и видишь панораму, залитую солнцем, посреди ночи небытия». Я все это как-то соединил и понял: вот что такое сознание, вот что такое дар речи, и жутко пожалел, что в свое время не откликнулся на предложение Дарьи Кузьминичны приехать к ней и записать ее воспоминания.
Алексей Самойлов
4 комментария
обсуждение >>