Народный артист России популярнейший Иван Андреевич Ромашко в последнее воскресенье июля третий тост поднимает за тех, кто в этот день на вахте, у штурвала корабля.
Накануне праздника с ним встретился наш корреспондент. С моряком, актером и отцом священника есть о чем поговорить в год его 75-летия.
- Иван Андреевич! Откуда у вас и ваших друзей традиция поднимать третий тост за тех, кто в этот день на вахте, у штурвала корабля?
- Был у меня лучший друг Ратмир Соколовский, проректор академии водного транспорта, в молодости - военный моряк. Красавец-мужчина, широкая натура, рыцарские качества... Женщины всю жизнь были от него без ума: любили и уважали. После училища он успел стать только капитан-лейтенантом: язва желудка! Его комиссовали. Он перенес этот страшный удар судьбы, но на всю жизнь связал себя все-таки с флотом.
В день ВМФ у него на даче собиралась большая группа друзей. Он отдавал команду, мы выстраивались под флаг, отдавали честь нашему военно-морскому символу, и всегда третий тост - за тех, кто в море. Это было святое.
По его просьбе я написал даже гимн академии: «...Судьба речника не всегда бывает легка. Не всегда штиль и яркое солнце. Но и в штормы, и в шквал крепко держат штурвал академии водной питомцы!»
- А как вы сами попали на флот?
- Это, в общем-то, драматическая история. После семилетки в Алейском районе Алтая я поступил в Новосибирский авиационный техникум. Был уже на третьем курсе, но, скажу честно, чувствовал, что это не мое. Меня все время тянуло на сцену, я был активным участником художественной самодеятельности и т.д. Еще парнишкой, бывало, уходил в колки, в степь и там громко пел, сейчас бы сказал, импровизировал: на ходу выдумывал и играл сам с собой различные сценки, в общем - «творил».
- Вы были замкнутым ребенком?
- Не-е-т! Наоборот. Когда дело касалось ребячьих игр, я был заводилой и всегда возглавлял один из отрядов: либо «красных», либо «белых», или «японцев» и «немцев». Может быть, это потому, что к тому времени я уже много читал, побольше знал, чем мои сверстники, все-таки рос в семье сельского начальства. Мой отец был директором совхоза, потом МТС...
В общем, случилось так, что в Новосибирск приехала комиссия из Ленинградской консерватории: после войны было очень трудно с мужскими голосами - басами, баритонами, и их искали по всей стране. Послушали и меня и пригласили в училище при консерватории, потому что никакой музыкальной подготовки у меня, конечно, не было. Я с радостью согласился и оказался в Ленинграде. Но едва приступил к занятиям в училище, как меня вызывают повесткой в военкомат - и на пять(!) лет служить на флот, на Балтику. В то время как в Новосибирске будущие самолетостроители вообще освобождались от срочной службы. Горько, конечно, было. Но меня грело чувство, что я буду на флоте. Если из нашего села кто служил на корабле или поступал в военно-морское училище, он становился деревенским «национальным героем»!
Ну, естественно, поначалу попал в учебный отряд в Балтийске, неподалеку от Калининграда, и все вытекающие отсюда трудности молодого матроса - муштра на плацу до седьмого пота: «Карабин к ноге!», «На плечо!» и т.д.
Там с нами не церемонились. Это я почувствовал сразу после первой военно-морской бани и переодевания в форму. Я получил комплект одежды, ботинки, впервые в жизни надел тельняшку, робу. Примеряю бескозырку. Еще без ленточек. Правило было такое: салагам выдавали ленточки с золотистой надписью «Балтийский флот» только после присяги.
- Товарищ старшина! Мала бескозырка!
- Молчать!
- Ну как молчать, если на голову не лезет?
- Один наряд вне очереди - гальюны драить!
Вот тут я и сообразил, что такое служба. В общем, готовился, как и все, приобретать воинскую специальность. Предполагалось, что я буду химиком-дозиметристом, но судьба снова мотнула меня. Приезжает из политуправления капитан второго ранга, говорит, что так, мол, и так, знают мои способности и приглашают в ансамбль песни и пляски Балтийского флота. Я, конечно, согласился. И с этого момента, собственно, для меня началась жизнь на сцене.
- Вернемся назад: жизнь в «учебке», бывает, переносится очень тяжело: муштра, после гражданки извечное чувство недоедания...
- Наше поколение не было избаловано сытной жизнью. И поэтому военно-морская пайка вполне удовлетворяла. А излишних унижений мне удалось избежать благодаря своей музыкальности, общительности, бесконечной травле анекдотов и т. д. Но ни о какой дедовщине тогда и речи быть не могло. Морское товарищество - это вещь особая. Морская дружба остается в людях на всю жизнь. А в ансамбле все-таки свои порядки, более мягкие. И художественный руководитель, и офицеры были преимущественно ленинградского происхождения. Ко мне отношение было вполне лояльное. Меня сразу определили в солисты. Скажу честно: преждевременно. Голос у меня был еще не поставлен, подготовки музыкальной никакой... Но старался я изо всех сил.
И вот первый выход в море. На двух кораблях весь ансамбль с инструментами и оборудованием отправили в Росток, это в Восточной Германии. Мы выступали во многих наших частях, перед морской немецкой полицией (тогда у них своих вооруженных сил еще не было), перед гражданским населением, были и в Берлине...
- Как вас воспринимали немцы?
- Со сцены много не увидишь. Но мы чувствовали себя миссионерами, ведь мы были представителями страны-победительницы. Нам казалось, что наши выступления поднимают дух простого рабочего человека. Социализм не мог держаться потом в ГДР только на танках и штыках. Идеи-то хорошие! А общение с моряками из морской полиции было вполне доброжелательным. Мы также выступали и перед солдатами-американцами, англичанами. Мне это все было очень интересно. А выступления на советских кораблях и в частях всегда проходили на «ура» в братской обстановке. Уже строились советские военные городки. Они нередко располагались в бывших гитлеровских казармах.
Каждый концерт мы обязательно открывали хором: «О Сталине мудром, родном и любимом...» и т.д.
Вторая половина концерта состояла, естественно, из песен о море, о России, то есть была более лирической. И, разумеется, в репертуар входило множество морских плясок.
Потом возвращение в Клайпеду и продолжение повседневной службы в ансамбле.
Любопытная деталь. В Прибалтике климат, сырой, зимой пронизывающе-холодный, поэтому солистам ансамбля разрешали носить калоши, а поверх так называемого «сопливчика», форменного галстука-воротничка, еще и шерстяной шарфик. Однажды в дождь я оказался в городе. Шлепаю по лужам и вижу: встречный патруль насторожился...
Слышу: «Товарищ матрос!» Я продолжаю идти. «Товарищ матрос!» Я не обращаю внимания. Наконец догоняют и останавливают. «Почему не останавливаетесь и форму одежды нарушаете?»
«А я не матрос, а старший матрос! И к тому же вокалист!»
Вижу, начальник патруля заколебался: что это за вокалист? А потом говорит: «Ну, тогда другое дело, свободны! А мы уж задержать вас хотели!»
Так прошло на флоте у меня около двух лет. Потом по моей настойчивой просьбе перевели на службу в Ленинград, в кадровую роту военно-морского училища имени Фрунзе, и я смог продолжить музыкальное образование. Но что это была за учеба? Ночью в карауле - днем в училище. А тут приближается четвертый курс, нужно разучивать сложные партии. И что из меня за певец, если я измотан до основания? Написал письмо самому Ворошилову. Он тогда был Председателем Президиума Верховного Совета СССР и, по слухам, много помогал людям с определенными способностями вернуться к естественной для них жизни. Действительно, старшего матроса Ромашко, так было сказано в распоряжении, вскоре перевели в другую часть и демобилизовали. А по окончании училища по приглашению я поехал в Пятигорск впервые на профессиональную работу в музыкальный театр.
Три с половиной года отработал там. И как только в Новосибирске в 1959 году открылся Театр музкомедии, с помощью друзей, композитора Гоши Иванова, который меня знал еще по Ленинграду, где учился в консерватории, меня приняли в труппу новосибирского театра. Это было через два месяца после его открытия «Вольным ветром». Я стал готовить Фалька в «Веселой вдове», вошел в первую постановку «Вольного ветра».
…Когда приехал в Новосибирск в 1959 году и мне показали первый спектакль – я испугался! Это же такая мощь! Наш оперный театр по сравнению с Пятигорским – это же смешно. Наша сцена самая большая в России, больше, чем в Большом театре. А какие были декорации у первого спектакля «Вольный ветер»: море, небо… А еще 40 человек хора – молодых красивых девчонок набрали. И девяносто человек оркестра! Я как увидел эту мощь – думаю, так меня же тут задавят!
Для меня актеры всегда значили очень многое. Помню, как я учился еще в авиационном техникуме и бегал к театру «Красный факел», прятался за сугробы, чтобы посмотреть, как актеры выходят со служебного входа после окончания рабочего дня. Для меня они казались божествами, необыкновенными людьми. Я тогда был деревенским парнем, для меня вся театральная жизнь казалась идиллией. Только потом я узнал, что актеры такие же люди!
В 1961 году мы с композитором Георгием Ивановым написали первую музыкальную комедию «У моря Обского», о нашем Академгородке. Успех был потрясающий, спектакль сразу стали показывать в десяти театрах! Скажем так, смешно, в городе Кривой Рог, который не так далеко от Черного моря, шел спектакль «У моря Обского». Название мы не меняли. В 1962 году мы уже открывали московские гастроли нашем фирменным спектаклем «У моря Обского».
После премьеры спектакля мне сразу же дали двухкомнатную квартиру в первом панельном доме на улице Гоголя. Там в это время строился Ипподромский жилмассив, на месте бывшего ипподрома.
И так вот уже 46-й год здесь и работаю.
- И ваша флотская эпопея на этом закончилась?
- Да что вы! Духовная связь с флотом у меня не прекращается и сейчас! А на сцене нашего театра она продолжилась ролью Дармограя в спектакле «Сердце балтийца». Это была своеобразная подготовка к роли Василия Теркина. Дармограй - заводила, хохмач. Вот он «травит баланду» молодому матросу про то, как однажды во время ремонта корабля в трюме на него напал огромный удав, а он его разводным ключом по голове, по голове...
Это был своеобразный образ морского Теркина. А когда собрались ставить «Василия Теркина», вдруг узнаю, что Анатолий Мовчан не включил меня в состав. Я чувствовал, что эта роль для меня. Прихожу к Мовчану. А он меня еще плохо знал. «Ну, - говорит, - давай, сам готовься!» Вот так я некоторым образом оказался «примкнувшим» к основному составу и вошел в спектакль. И до сих пор считаю эту роль одной из лучших в своей работе.
Поэму по праву называли лучшим произведением о войне. Сам Константин Симонов подчеркивал это. Образ Василия Теркина соединил в себе лучшие качества русского характера: это и удаль, и любовь, и тончайшие движения человеческой души...
А вот, может быть, и некстати: знаете знаменитую историю с Мовчаном, когда он играл еще в ТЮЗе? Готовится серьезнейший спектакль «Именем революции», он должен играть ее вождя, а тут приступ геморроя. Это он сам мне потом, когда подружились, рассказывал. Пошел искать поликлинику где-нибудь подальше от центра, чтобы его никто не узнал. Нашел. Старая толстая врач-еврейка выслушала его жалобы, надела перчатки, макнула палец в вазелин, засунула его куда надо, и говорит: «Давненько я в ТЮЗе не была!»
- Я видел вас не только на сцене, но и на приемах, юбилеях. Не устаете все время играть?
Ромашко неожиданно серьезно посмотрел на меня и сказал:
- Вы думаете, я только и занимаюсь хохмами? Я прожил большую и в целом счастливую жизнь. Море сделанного и море работы. И всю жизнь писал стихи, еще начиная с флота, издавался. По моим пьесам в театре создано четыре спектакля. Мне довелось работать с композиторами Валентином Левашовым, Георгием Ивановым, Григорием Гоберником. С кем только не сводила за эти десятилетия судьба! Это именно судьба, артиста и человека. От нее не уйдешь.
- Вы - один из известнейших людей в Новосибирске. В хорошем смысле слова комедиант, прирожденный артист, заводила и душа любой компании. И вдруг однажды, беседуя со священнослужителем, узнаю, что его фамилия тоже Ромашко, и он ваш сын...
- Это его полностью самостоятельный выбор. Даже не выбор. Это - призвание души. Очень глубокое чувство. Еще когда он учился в НГУ, был послушником в храме Александра Невского. Потом поступил в аспирантуру, но его тянуло к Церкви. Пока архиепископ Сергий не заметил это и не сказал ему прямо: «Андрей, твое место здесь!» Он к Богу пришел совершенно самостоятельно.
- Но я вижу крестик и на вашей груди?
- Да. Мама меня окрестила втайне от отца, на Алтае. И хотя в театре я много лет был парторгом, никогда не делил мир на атеистов и верующих. Все мы под Богом! А что такое Он? Бог есть любовь!
Что-то вначале скрипнуло у меня в душе, когда я узнал о решении Андрея. Но потом понял, что это не мимолетное движение чувства. Он очень самостоятельный парень.
- Никак не обойдешь традиционный вопрос, который задают всем творческим людям: над чем работаете в канун 75-летия?
- Я «умудрился» родиться 29 октября, в День рождения комсомола. Вот так-то! Сейчас пишу очередную программу для Сибирского народного хора и мечтаю написать еще одну комедию для музыкальной сцены.
- Пятую!
- Это будет моя пятипалая рука, протянутая к людям.
Осенью, в день открытия театрального сезона, он вновь выйдет на сцену. Семь футов под килем, Иван Андреевич! И за тех, кто в море!
Алексей НАДТОЧИЙ
"Вечерний Новосибирск", 24 июля 2004
11 комментариев
обсуждение >>