«Моя первая фамилия Полянский — это девичья фамилия матери. Папа не хотел моего рождения, мама с ним не согласилась, и они из-за этого расстались. До 4—5 лет я рос у бабушки Дуси — Евдокии Полянской, маминой мамы, — в деревне Дюдево под Минском. Помню церковь прямо напротив бабушкиного дома. Помню, как я стоял там и повторял за молящимися женщинами все движения. Они крестились — и я крестился. Они поправляли платки — и я поправлял волосы. Никакого религиозного экстаза я не ощущал, но от всего этого возникало чувство абсолютного счастья... Потом мама вернула отца, они поженились, родилась моя сестра Марина, и меня забрали в Москву. Так я стал Гаркалиным. Мама вспоминала: когда привезли меня в Москву от бабушки, я пел белорусские песни и говорил только по-белорусски».
О полиомиелите
«Я заразился в роддоме этой жуткой болезнью, уничтожающей мышцы, так что нога или рука становятся костью, обтянутой кожей. Но в моем случае разрушительные процессы были остановлены. Именно в тот период изобрели препарат для борьбы с полиомиелитом. И мама приобрела спасительное лекарство. Тогда же меня крестили. Может быть, совпадение, но болезнь тут же отступила. Правда, хромота осталась до сих пор».
О мытарствах на пути к актёрской карьере
«До сих пор, проходя мимо Щукинского училища, ощущаю ужас и безнадежность. Там я услышал от педагога в комиссии: «Молодой человек, если вы видите на здании вывеску «театральный институт» — обходите его стороной. У вас нет таланта». После школы я провалился во все театральные вузы. Потом целый год работал на заводе контролером измерительных приборов. У начальника было одно наслаждение и радость — издеваться надо мной. Я должен был три месяца обучаться ремонту манометров, но мне этот срок продлили еще на два месяца, хотя я все знал… Потом на два года забрали в армию… Затем — очередная неудачная попытка поступить. Отец считал, что это ерунда какая-то. Сам он руководил заводским гаражом, вот это было мужское дело.
Мама же, видя, как я переживаю из-за провалов, однажды принесла мне вечернюю газету. А там на последней страничке — маленькое объявление о том, что Гнесинское училище и Московский театр кукол проводят набор на отделение актеров театра кукол. Я туда пошел… Очень благодарен моему первому учителю Леониду Абрамовичу Хаиту, он научил меня понимать профессию. Но, признаюсь, первые два года, которые я учился на кукольника, я еще пытался поступать на драму. А потом смирился. По окончании учебы работал в передвижном театре «Люди и куклы», приписанном к Кемеровской филармонии. Потом три года в Театре Образцова. А в 1988 году окончил эстрадное отделение ГИТИСа, и Плучек пригласил меня в Театр сатиры. Тогда мне исполнилось 34 года. Вот такой запутанный путь в драматические артисты у меня вышел».
О покойной жене Кате
«Я учился на третьем курсе, репетировал на сцене театра кукол роль Грэя в «Алых парусах», а Катя, работавшая у нас в театре педагогом, сидела в пустом зале. Артисту нужен зритель, и я стал обращаться к ней. После одного моего монолога Катя расплакалась. Я был потрясен. Подумал: какая же необыкновенная душа у этой девушки. Она потом всю жизнь рыдала над чем-то таким, иногда над каким-то средненьким фильмом. Однажды я критически отозвался о таком фильме, и она сказала: «У тебя нет сердца!» По ее щекам текли огромные слезы. Вообще, если она огорчалась, то плакала какими-то очень крупными слезами. А если хохотала, то необыкновенно заразительно». Она была смеющаяся и смешная. В Кате умерла клоунесса. Она и ко мне, и к себе, и ко всему вокруг относилась с юмором. И каждую секунду была искренней. Я был с ней счастлив…
С Катенькой мы прожили тридцать лет, и все в той же квартире. Она не гналась за материальными благами. Помню, как-то на день рождения я привез ей из Кемерово несколько коробок иностранного пахучего мыла. Такого даже в Москве не продавали, а там выбросили дефицит. Катя была счастлива как ребенок. А я ведь потратил на мыло весь свой гонорар. Только она могла оценить такой подарок!
Мы не копили деньги, я не дарил ей бриллианты и шубы. Зато мы стояли обнявшись на краю света, в Новой Зеландии, на берегу и смотрели на Тихий океан. Все, что у нас было, мы тратили на путешествия. А если денег не хватало, одалживали. Происходило это так: «Хочешь в Америку?» — «Хочу!» Мы занимаем деньги и летим. Так мы попутешествовали по миру. Катя и на гастролях очень часто меня сопровождала. И пусть на ее проживание приходилось порой потратить больше, чем я получал за выступление, но зато Катя увидела те страны и города, которые видел я».
«Это было в Ялте, в актерском доме творчества. Она тогда еще не была разведена и отдыхала с Жорой Мартиросяном и с дочерью Лизонькой. А я приехал с Катей и с Никой, нашей дочкой. Девочки подружились, и мы вместе ходили на завтрак, на пляж… И да, Танька видела меня выходящим из моря. Она очень эмоциональная, очень. Тоже живет сердцем. И еще она очень трогательная. Самое смешное её качество — полнейший топографический идиотизм, Таня совершенно не ориентируется ни во времени, ни в пространстве. Помню, как мы втроем — еще был Саша Феклистов — приехали на гастроли в Иркутск. А Саша артист замечательный, но тоже со странностями. Если, оказавшись в каком-то городе, он не посетит краеведческий музей — не выйдет на площадку! И в Иркутске он мне звонит и говорит: «Я договорился с устроителями, они нас сейчас повезут к месту гибели Александра Вампилова». И вот нас повезли через тайгу. Таня, с её длинными ногами, села на переднее сиденье. И вот она поворачивается к водителю и говорит: «А тигры у вас есть?» Я говорю: «Таня, ну откуда же здесь тигры?» — «Ну как же, мы ведь в уссурийской тайге».
Пришлось ей объяснять, что мы, конечно, в тайге, но не в уссурийской. Еще был случай, она давала интервью для радио на одних гастролях. И сказала: «Я у вас в городе впервые…» Интервьюер потом её просветил: «Простите, не для записи… Я сам лично у вас пять раз брал интервью, вы уже в шестой раз приехали». Много чего было! Мы ведь с Таней кочевали из пьесы в пьесу двадцать лет. Жалею, что настало время, когда после почти смертельных инфарктов я не могу ездить так интенсивно, как раньше. А Таня Васильева по-прежнему работает на износ!».
«После картины «Белые одежды» у меня остались самые прекрасные воспоминания обо всех артистах, а о Людмиле Марковне — чисто любовные, я даже бы сказал. Хотя мы не так много дней провели вместе. Гурченко дала только неделю на съёмки всех своих сцен. И мы очень насыщенно работали, с утра до ночи. Практически не выходили из павильона, потому что вся её роль — парализованной артистки Тумановой — игралась на кровати. Мы были близко-близко друг к другу. И я помню каждую черточку её лица, морщинку, которую Гурченко пыталась все время разгладить. Я всё это видел, это было перед глазами. Я её очень любил, очень. И она меня.
Всё началось с того, как я вошёл в павильон, где Гурченко уже лежала и ей доделывали грим. Людмила Марковна увидела меня в шляпе и в пальто, какие носили в конце сороковых, и сказала: «Боже, вылитый мой отец». И всё… Она меня тут же признала и полюбила! Часто у актеров так случается: отснимутся и разойдутся. Но мы не потерялись. Мы работали вместе в Театре сатиры. Я в штате, а Гурченко была приглашенной звездой. Играла с Ширвиндтом и Державиным замечательную пьесу Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». Ещё она ходила на все мои премьеры, на «Гамлета», на «Укрощение строптивой». Она видела «Стриптиз» по Мрожеку в театре-студии «Человек». Пришла в подвал, в какую-то студию, снизошла».
Очень занимательный рассказ, я с удовольствием прочла, так как этот актер мне несказанно симпатичен.А фильм "Ширли-мырли" я могу пересматривать наверное бесконечно.Желаю Валерию дальнейших творческих... читать далее>>
4 комментария
обсуждение >>