Донатас Банионис: «На нашем поколении закончится связь литовского искусства с русской культурой»

Мягкий, немного усталый голос Баниониса вернул меня в «советские времена». Туда, где убеждал в своей правоте Вайтус из фильма «Никто не хотел умирать», туда, где стоял перед мучительным выбором Крис Кельвин из «Соляриса», туда, где мучительно творил Гойя и где так блестяще действовал назло врагам неприметный разведчик Ладейников...

Банионис по-прежнему скромен, интеллигентен и... немного наивен. С такой непосредственностью он объясняет, почему пришлось уволиться из труппы Паневежиса, почему раньше в Литве невыгодно было быть работающим пенсионером... В этой непосредственности – дар Баниониса. Он – искренний. Лишенный всякой «звездности», титулованный Донатас Банионис сумел сохранить в себе главное – чистоту души.

– В чем причина вашего успеха, Донатас?
– Знаете, Наташа, мой учитель Мильтинис всегда считал, что главное в актере – это его личность. Чем глубже и одухотвореннее личность – тем более достоверен создаваемый им образ. Мильтинис учил нас постоянно анализировать. Анализировать все – прочитанные книги, увиденные спектакли, подсмотренные жизненные ситуации. И еще он был абсолютный противник всякого проявления «звездности». Народные, заслуженные, массовка – все были равны.

– Как начинался ваш путь в знаменитый Паневежис?
– К искусству меня тянуло с детства. Мой отец был бедным ремесленником, портным, но, несмотря на мой интерес к театру и кинематографу, артистом меня не видел. По настоянию родителя я стал учиться гончарному ремеслу. Но любовь к театру меньше не стала. Со своим другом Вацловом Бледисом мы постоянно организовывали номера художественной самодеятельности в училище. А когда в Каунасе создавался любительский театр – пошли пробовать свои силы. Вацлава приняли, а меня, 14-летнего подростка, – нет. Даже прослушивать не стали, не произвел впечатления, видно. И тут, я считаю, вмешалось само провидение. В 1938 году из Парижа в Литву вернулся Юоазас Мильтинис, ученик самого Шарля Дюллена

Когда в Литве установилась советская власть, стало ясно, что новому, молодому государству нужен свой театр. Он и был организован на базе того любительского коллектива, в который меня не приняли. Но тут Вацлав привел меня практически за руку к новому режиссеру, и Мильтинис, прослушав, пригласил на должность актера-кандидата. Это было 1 июня 1941 года. А 22-го – началась война...

– Как приход немцев отразился на деятельности театра?
– С приходом немецких оккупационных войск все изменилось. Нужно было ставить и играть другие вещи. Режиссер решил сделать акцент на литовские пьесы. Большой успех мне принесла роль простого парня из бедной семьи в пьесе «Поросль». Я просто жил на сцене, практически ничего не играя. Тогда я понял, что только так и надо воспринимать актерские образы.

– Недаром о вас так хорошо сказал Жалакявичюс: «Он лепит образ вовнутрь... Его перевоплощения не требуют от него каких-либо психологических переустройств. Его внешность – внутри. Его лицо – внутри. Оно соткано из эмоций».
– Витаутас – прекрасный режиссер. Я рад, что снимался у него. Вообще, я искренне считал, что свой актерский успех всегда должен разделить с режиссером. В театре мой гуру это – Мильтинис. Он научил меня всему. В кино же это Жалакявичус и Тарковский, Козинцев и Савва Кулиш, Михаил Швейцер и Конрад Вольф. Я благодарю Бога, судьбу, что мне посчастливилось с ними встретиться.

– Как вам работалось с Жалакявичусом?
– Непросто. Но большой успех нам принес фильм о борьбе с лесными братьями в картине «Никто не хотел умирать».

– А как литовцы восприняли вас в этой роли? Вы же, образно говоря, агитируете «за советскую власть», убеждая своих противников, что она незыблема и пришла на века. Сами-то в это верили?
– Вся история от древних греков и до наших дней убеждает в том, что все в мире изменчиво, и нет ничего постоянного. Умирает один политический строй, на смену ему приходит другой. Я знал, что советская власть в конце концов рухнет.

– Именно при советской власти вы стали и таким заслуженно народным. За что же вы ее так не любите?
– Любить можно женщину, но никак не власть. А что касается званий, то я профессионал. В них – оценка моего труда. По крайней мере, хочется так думать.

– Как долго вы работали с Мильтинисом?
– С первого дня моего прихода в труппу. А в начале 60-х Мильтиниса уволили из театра – за беспартийность, за игнорирование требований соцреализма в искусстве. Ему запретили приходить в театр, но он все равно ставил пьесы. Правда, под чужой фамилией. Он поставил «Гедду Габлер» Ибсена – спектакль, который стал сенсацией.

– Ну, с театром мы разобрались. А какие фильмы вы сами для себя выделяете, Донатас?
– Наверное, те, которые принесли неожиданный успех и признание зрителей. Здесь лидирует мой третий фильм у Витаутаса Жалакявичуса «Никто не хотел умирать». Совершенным откровением для меня стал образ Гойи в фильме Конрада Вольфа. Я понял, насколько сильной должна быть личность художника, чтобы стать независимым от церкви, от властей, от светских условностей. И еще, безусловно, «Солярис». Он оказался хрестоматийной лентой.

– А знаменитый «Мертвый сезон»?
– Поначалу меня даже не хотели утверждать на роль Ладейникова, мотивируя это тем, что советский разведчик должен быть красив не только внутренне, но и внешне. Это роль по типажу больше подошла бы Павлу Кадочникову.

– Кто же вас отстоял?
– Меня отстояли Михаил Ромм и разведчик Конон Молодый, который был прототипом моего Ладейникова и консультантом на съемках фильма «Мертвый сезон».

– Вы так хорошо сыграли роль Ладейникова, что после фильма стало ясно, что настоящий разведчик должен быть только таким – неприметным, немногословным, с огромным внутренним обаянием. Может быть, поэтому ваша актерская работа повлияла на судьбу премьера Путина? Именно после «Мертвого сезона» он решил стать разведчиком. Кстати, его признание вам льстит?
– Не льстит, но приятно. Значит, хорошо сыграл. Я, вообще-то, был уверен, что меня не утвердят. Некрасивый, невысокий...

– Донатас, пожалуйста, не скромничайте! А то одни сплошные «не...»
– Да я в совершенно адекватно оцениваю свою внешность, Наташа!

– Вы так говорите, но тем не менее эти ваши «не» НЕ помешали влюбиться в вашего Ладейникова миллионам советских женщин.
– Это приятная сторона профессии.

– Правда, что Кулиш в вашей «киножизни» – то же самое, что Мильтинис – в театральной?
– Савва – это совершенно особый случай. Между прочим, его оценил и Мильтинис, которого я позже – с разрешения Саввы – пригласил на съемки в Ленинград: мой учитель должен был знать, что и как я делаю. Мильтинис приехал – и они нашли общий язык! Это мне очень понравилось. В Савве оказалось что-то такое, чему я учился у Мильтиниса с сорок первого года, когда пришел к нему перед самой войной. Это было удивительно и редко. И я тогда понял, что мы с Саввой – единомышленники. Мы много говорили – об искусстве, о кино, о театре. И я увидел: его слова совпадают с тем, чему меня учил Мильтинис. Притом он резко отличается от Жалакявичуса – очень умного, но очень жесткого человека. Савва же был другой. Сказать «интеллигентный» – ничего не сказать; он оказался неожиданно интересным, умным человеком – действительно неожиданно для меня, потому что в те времена единомышленников было не так уж и много.

– Кого еще можно отметить?
– Жалакявичус был моим крестным отцом в кино, моим «главным режиссером» – таким или почти таким, каким в театре был Юозас Мильтинис. Савва – совершенно уникальный для артиста случай. Я ценю Савву за такой умный подход к актеру А Савва был такой, кому важнее правда. Он служил только ей. И за это я так его уважал. И до сих пор уважаю. Других настоящих режиссеров у меня так и не было.

– Донатас, у вас прекрасный русский язык. Сейчас не модно говорить на «великом и могучем». Сохраняете культурные связи с Россией?
– Знаете, Наташа, больно признаться, но мне кажется, что на нашем поколении и закончится связь литовского искусства с русской культурой, русским театром. Юозас Будрайтис, Регимантас Адомайтис и я стараемся поддерживать и сохранять эти культурные связи. Не так часто, правда, но я бываю на театральных и киношных фестивалях в России.

– Вы любите читать. У вас прекрасная библиотека. Что сейчас на вашем столе?
– Классика, конечно. Правда, еще вот Евангелие перечитывал.

- Вы верующий человек?
- Нет, не верующий. Но мне интересно изложение мыслей.

- Донатас, как Вы смотрите на то, что современное искусство, в большей степени, стало не такое глубокое, облегченное что ли… Как обезжиренный кефир…
- Время сейчас такое. Не достаточно нравственное, бездуховное. У каждого времени - своя правда. И свое искусство.