Он прошел по всему миру — этот вечный бродяга, вольнодумец, бунтарь, умный, лукавый, благородный народный любимец. Фламандцы называли его Тилем Уленшпигелем, французы — Кола Брюньоном, жители Востока — Ходжой Насреддином.
Он никогда не уставал, потому и назван возмутителем спокойствия. Никогда не унывал, потому что рожден для смеха — над жизнью и над смертью. Его всегда боялись и много раз уничтожали — тупицы, ханжи, сановные невежи, властолюбцы, прихлебатели, бездарности... А ему хоть бы что — он себе живет, каждый раз заново возрождаемый художниками, поэтами, музыкантами. Воскрешаемый потребностью времени. Как блудный сын, он через века возвращается в свой дом, к своему народу, чтобы в минуту отчаяния подарить улыбку, обезоружить жестокость насмешкой, глупость шуткой, одарить нищих щедрой выдумкой, разорить богатых безжалостной иронией.
Если Ходжа мог появиться на свет из бочки, то почему бы художнику Николаю Емельянову не воссоздать Бухару в «барханах» Крыма? Если эмир в исполнении Джигарханяна умудрился забыть вкус халвы, то почему бы знаменитой Ляле Черной не стать преследуемой цыганкой, которой поможет юный Ходжа Насреддин?
Никто не знает, как он родился и где прошло на самом деле его детство. Все это придумал сценарист Виктор Виткович. Но разве Ходжа не учил людей фантазировать, чтобы радостней и веселей было жить? Не важно, где и как прошло его детство, важно другое: как из мальчика, такого же, как все, получился человек, который воплотил в себе то лучшее, что есть в народе,— бессмертный Насреддин.
Роль Рифата Мусина в фильме «Детство Ходжи Насреддина» только начинается, но в предыдущей работе пятнадцатилетний Рифат в роли Элика успел сказать свое «нет» (фильм так и называется — «И тогда я сказал — нет»), чтобы зритель единодушно сказал ему, начинающему актеру, «да!». Но, как Ходжа, он успел еще только родиться. А вот для чего? Для чего появляется на свет человек? Не для того же в конце концов, чтобы есть, пить, болеть, здороветь, стареть... Каждый первый писк ребенка — это ведь и первый крик мудреца, поэта, ученого, полководца... Может быть, возмутителя спокойствия, а может, верного его стража.
Все ли тут зависит от природы, или в какой-то момент отрок, юноша сам не захочет больше пищать, а захочет говорить, и от того, скажет он вовремя свое слышное слово, или промолчит, или что-то невнятное прошепчет, зависит вся его дальнейшая жизнь. Не об этом ли хочет снять свою веселую комедию Павел Арсенов?
«Да, вы правы. Ходжа и Элик из моей предыдущей картины «И тогда я сказал — нет»— это люди одной породы, одного нравственного стержня. Как и предыдущий герой, Ходжа найдет в себе мужество сказать свое «нет». Нет — трусости, лжи, глупости. Если в юности не успеть вовремя сказать «нет», потом может быть поздно. Но оно не приходит само по себе, просто как слово. Оно приходит как результат. Результат сострадания человеческому горю. Ходжа Насреддин скажет свое слово только после того, как научится слышать чужую беду, чужой крик о помощи. А когда услышит, он зашагает по земле, прислушиваясь к ее стонам, чтобы вовремя прийти на помощь. Он находчив, хитер, умен. Он способен обмануть даже самого эмира, пообещав вернуть ему забытый вкус халвы, но все это для того, чтобы вернуть людям хоть немножко счастья — ведь эмир обещал, если вспомнит вкус халвы, отменить налоги. Я не стремлюсь к дотошному воспроизведению на экране эпохи. Мой Ходжа Насреддин принадлежит всем временам, но колорит Востока, буйство его красок я хотел бы передать. Для этого и стилизация, и условные приемы, и безусловная щедрость цвета и света.
Ходжа Насреддин — это мальчик с бубном в руках и с голубем на плече. Он несет людям музыку и вечную надежду взлететь. Потом он будет много смеяться, чтобы помочь людям преодолеть страдания. Но в моей картине он будет учиться страдать, чтобы потом иметь право смеяться».
Да, это потом он станет Насреддином, о котором сложено столько легенд, анекдотов и сказок, а пока идут съемки его детства. Он еще только вступает в жизнь, напевая веселую песенку про то, что вышел в нелегкий путь и очень надеется встретить чудо.
Я слушаю эту бесхитростную песенку, и невольно думаю, что все-таки самое большое чудо на земле — это бессмертие таких чудаков, неистребимых шутников, у которых плачет сердце, а губы всегда растянуты в улыбку. Смейтесь, люди! Смейтесь, ибо что может быть страшнее смеха мудреца?! И что может быть его добрее?!
Алла Гербер
«Советский экран» № 19, 1974 год
13 комментариев
обсуждение >>