18 октября 1989 года навсегда ушел от нас Михаил Рафаилович Раухвергер, человек, обладавший редким жизнелюбием, проявлявшимся во всем, с чем он соприкасался. Способность искренне радоваться светлой стороне жизни была развита у него столь сильно, что он до последних дней своих смотрел на мир добрыми глазами; для него любой диссонанс оказывался трудно переносимым. И если в жизни не удавалось избежать конфликтов, которыми было наполнено его время, то в творчестве Михаил Рафаилович стремился уйти от них — музыка композитора проникнута красотой, светом (даже когда она печальна) и особой мудрой наивностью, делающей ее доступной детям.
Михаил Раухвергер был ровесником века. Он родился в Одессе, в этом неповторимом городе, давшем миру выдающихся музыкантов, поэтов, писателей: Ойстраха, Гилельса, Столярского, Чуковского, Бабеля, Багрицкого, Катаева... Его большим другом был брат Катаева — Евгений Петров, они вместе учились в гимназии. Юный, увлеченный музыкой Раухвергер посещает концерты Гофмана. Горовица, Хейфеца, Кубелика, Шаляпина, Собинова, Платона Цесевича, которому 12-летний Миша аккомпанирует на одном из гимназических вечеров.
Казалось, путь в музыку для него открыт. Но дед и отец думали иначе. Много раньше дед Михаила Рафаиловича основал в Одессе фирму по производству и торговле металлическими изделиями: рельсами, колосниками, трубами, чугунными печными дверцами, крышками для уличных люков. В это дело он вовлек девять сыновей, включая и отца Миши. Фамилию дед сам себе придумал из сочетания слов Rauch (дым) и Werk (труд, предприятие). Это обязывало молодого Раухвергера пойти по стопам предков. И он стал студентом политехнического института. Но влечение к музыке оказалось сильнее, и поступление в Одесскую консерваторию разрушило планы предприимчивого дедушки.
Я познакомился с Михаилом Рафаиловичем в сентябре 1932 года. В доме моей кузины я встретил молодого красивого человека с крупными чертами лица, ее друга еще по Одессе. Это и был Миша Раухвергер, о котором я много слышал как о замечательном музыканте. Для меня — 17-летнего юнца, мечтавшего стать композитором, — он, «маститый старец» 31 года, был фигурой, восседавшей на вершине музыкального Олимпа. Однако его простота и доброжелательность сразу расположили меня к нему. Помню, он задал мне несколько вопросов: что из музыки я знаю, кто из композиторов особенно любим мною? Знал я мало. Но мне показалось, что мой ответ о наиболее любимых — Моцарте, Бетховене, Шумане, Чайковском — ему приятен.
После ужина присутствующие за столом гости попросили Мих-Рафа (так звали его друзья) сесть за инструмент, что он сделал с явным удовольствием. Он играл Бетховена (одну из сонат), Шопена... С того далекого вечера прошло почти шестьдесят лет, но благодаря музыке воспоминания мои свежи. Однако оценить Михаила Рафаиловича как пианиста я смог лишь в последующие годы, посещая его клавирабенды и выступления с такими замечательными дирижерами, как Георг Себастьян, Фриц Штидри, аккомпанировавшими ему в концертах Бетховена, Брамса, Листа.
Вернувшись с фронта, я вновь встретился с Михаилом Рафаиловичем и ряд лет работал с ним в Союзе композиторов, в детской комиссии, одним из создателей которой он был. С этого времени начинаются наши частые встречи, перешедшие в искреннюю дружбу.
Когда я, 5 декабря 1946 года, впервые попал на традиционное празднование дня его рождения, меня поразило обилие друзей, знакомых, которых вмещал этот гостеприимный дом. Радушие Мих-Рафа не знало предела, оставаясь неизменным до конца жизни; оно было для него так же органично, как и творчество.
Михаил Рафаилович был человеком необычайно доброжелательным. Он ценил многих музыкантов. Но особенно запомнились мне рассказы о его любимом, несравненном учителе Блуменфельде. Вспоминая о нем, Раухвергер переходил почти на шепот. «Феликс Михайлович был моим богом, я ему поклонялся!..» — говорил он. В класс Ф. Блуменфельда Михаил Рафаилоаич попал после того, как Одесский губпрофсовет в 1922 году направил его в Московскую консерваторию. Думаю, что и в его увлечении композицией Феликс Михайлович сыграл большую роль, будучи не только хранителем традиций прошлого, но и пропагандистом новой музыки: Прокофьева, Мясковского, Стравинского, АН. Александрова, Дебюсси, Равеля...
Не раз спрашивал я Михаила Рафаиловича, почему он — превосходный концертирующий пианист — перестал выступать. По его собственному признанию, здесь сыграла роль органическая нерасположенность «творить на людях» — некая психическая особенность, опасная для исполнителя-солиста. В его ответах чувствовалось естественное сожаление, но не было горечи: он находил глубокое удовлетворение в самом творчестве, главным образом для детей.
Своих детей Михаил Рафаилович не имел. Но трогательная любовь к ним ощущалась во всем: в его сочинениях, в ласке, такте, с которыми он подходил к ребенку. Творчество для детей, точно волшебная нить, вело его за собой через долгую, наполненную тревогами нашего времени, жизнь. В этом большая заслуга его первой жены, личности выдающейся, — Тотеш Симовны Бабаджан. Она, последовательница школы замечательного педагога Ж. Далькроза, занимала одно из ведущих мест в музыкальном воспитании дошколят. Именно на ее слова в 1925 году написал Михаил Рафаилович свою первую, ставшую знаменитой песню «Мы веселые ребята!».
Особенно сблизили меня с Михаилом Рафаиловичем печальные события 1948—1953 годов, начавшиеся разгромом «формалистов» в музыке и закончившиеся делом врачей — «убийц в белых халатах». После нескончаемых собраний, митингов, «проработок» в Союзе композиторов (в старом помещении на Миусской) я часто поднимался на девятый этаж в его квартиру. Каждый раз, проведя меня в кабинет и закрыв дверь, он садился в глубокое кожаное кресло у окна, в недоумении разводил руками и шепотом задавал мне вопросы, на которые вряд ли кто-либо мог ответить. По натуре он не был борцом ни в жизни, ни в музыке. Однако все происходящее вызывало в нем чувство молчаливого негодования и глубокого сожаления в связи с позицией, занятой некоторыми из его друзей.
Был период, когда мы с Михаилом Рафаиловичем играли в четыре руки: Моцарта, Шуберта, Брамса... Свою партию — secondo — я играл достаточно скверно; однако мой партнер был терпим, и мы оба получали от игры большое удовольствие. Когда же Раухвергер приобрел японский проигрыватель, пластинки как бы вытеснили устаревшее домашнее музицирование. Но мне всегда казалось, что с «техникой» он плохо сживался; его индивидуальность музыканта была привязана к живому музицированию, и записи он слушал редко. В последние месяцы жизни, после перенесенного инсульта, Михаил Рафаилович не раз жаловался мне, что в этюдах Шопена (врач советовал ему обязательно играть!) левая рука уже не справляется с трудностями. Увы, этот процесс все углублялся и привел к неизбежному концу.
В моей памяти Михаил Рафаилович всегда остается человеком высокой интеллигентности, благородства, неизменно возвышенного отношения к женщинам. Особенно это проявилось в чувстве глубокой привязанности к Тотеш Симовне, а после ее смерти к Нине Николаевне, его второй жене, на руках которой он и умер. С ней прожил он двадцать счастливых лет, наполненных любовью и уважением.
Сейчас, когда завершилась жизнь Мих-Рафа — моего старшего доброго друга, я не могу ограничиться воспоминаниями только о том, что дал он как композитор, пианист, общественный деятель. В моей памяти возникает образ человека как совокупность многих противоречивых начал, из которых складывается единая, яркая личность.
Григории Фрид
Советская музыка, 1990, № 2
2 комментария
обсуждение >>