В программе «Закрытый показ» — «Паркет» — картина Александра Миндадзе, режиссера «В субботу» и «Милого Ханса, дорогого Петра», бывшего соавтора лучших — почти всех — фильмов Вадима Абдрашитова. Несмотря на поддержку Минкульта («Ханса», напомним, оно невзлюбило), картина задержалась в производстве, выбралась на фестиваль в Таллине, затем — в секции «8 1/2 фильмов» ММКФ. Алексей Филиппов рассказывает, о чем танцуют герои любовного треугольника и почему над паркетом веет смертью.
Сначала в бездну свалился стук.
Черный экран. Каблуки. Голоса.
Светом, цветом и крупным планом в небытие врывается застолье. Или наполье — у танго-клуба юбилей. В толпе размазывающихся лиц и ярких одежд бродит немолодой танцор (Анджей Хыра, звезда польского театра, любимец Кшиштофа Варликовского). «Я — Какаду», — повторяет он, как попугай. Мантру. Маску. Позывные прошлой жизни. Я Какаду. Я как в Аду. Взгляд постороннего. Ощущение потустороннего. В толпе какие-то пиджачки, молодые дамы не узнают, не признают. «94-95 — это ж я!» — кричит он. Обознался. «Пардон вам. Даже гран пардон».
Смотреть онлайн«Паркет»
Подташнивающая гамма телеканала «Россия». Экзистенциальная закулиска «Голубого огонька», где все светит, но не греет. Шажки, причмокивания, пострелушки подведенными глазами. Слова — анекдотцы, присказки, тлеющие мемуары, сигналы забытого автоответчика. «Я — Какаду! Это имя вам что-то говорит?» У людей банкет. Танец жизни. От тарталеток — в объятия, от разговора невпопад — выйти покурить. Мазки — узки: в танго такого мельтешения не бывает. «Любовь, как акт, лишена глагола». А если и бывает — не в людях; в складках.
Вот и речь тут напоминает шелест, побочное к мощному движению. Время двигается ретиво. 25 лет — вжух! — «это ж я, 94-95». А что там в 94-95? Помнят лишь призраки. Отделяется от толпы красное платье с прозрачными рукавами. Очки; отрастающие свои концы. Валенсия (Евгения Додина, мать Вилланель из «Убивая Еву»). Мечта, испанский зной. Бывшая жена — осекающая, как в бухгалтерии. Знает Какаду — от перышка до перышка, как паркет дома, в котором давно не была. Интонации — книжно-автоматические, финалы фраз затухают с дыханием, сбиваются акценты, не чеканен ритм.
«Паркет» Александра Миндадзе тоже — на последнем дыхании. Как бы ни горели огни и лица, чувствуешь, что за вертушками смерть. Ставит старые песни о главном. Воспоминание? Видение? Иллюзия? Незакрытый гештальт? Камера Олега Муту — глаз румынской новой волны, проводника в миндадзевские апартаменты — плывет, как от давления или удушья. Пытается сфокусироваться на лицах, все чаще смотрит в пол, на чулки, каблуки, подошвы. Все там будем, но помирать — так с музыкой. Под коронный номер.
Номер простой советский: танго втроем. «В танце вечной борьбы», как пела аккурат четверть века назад Орбакайте. Довершает триптих витальности Элизабет (Агата Кулеша из «Иды» и «Холодной войны»), клептоманка и буянка, вечная молодость на проводе; путается в шубе, все красное в сеточку, резинка и хвосты — бордово бодры. Следом увязался пес, точнее — волк; не посадишь на привязь внутреннего зверя. Еще в «Слуге» (1988) Миндадзе с Абдрашитовым убеждались, что человек — волк не только человеку, но даже самому волку. Так выдрессируют — загрызет любого. Этого не пустят; времена фейсконтроля — не позднесоветское вечное, не сумрачный лес в лучах солнца, где встать бы на колени да повыть.
Они — легендарное трио. Когда-то рвали танцпол. Сегодня танго — может, и модное, — но, несомненно, ретро. Не аргентинская страсть, питавшая Че, а контур эмоционального взрыва, со вздохом всплывающий на голубом экране. Отсюда это телевизионное амбрэ, аромат гнили. Какаду хорохорится, распаляется. Жена жалеет, одергивает, гладит по голове, напоминает, что стоял только в танце. Любовница — куда, кукуда без любовницы? — жеманничает, высекает искру, притворяется мертвой, оголяет грудь. Лишь бы вспомнить, как там было. Ногу сюда, головой вот так, все по новой — завтра выступать.
«Какаду, а мы правда ведь не знакомы, если столько лет не виделись», — говорит Валенсия, превращая танец в парадокс Тесея. Те же и там же, но уже другие и в другом. «Это фильм об иллюзиях», — говорит Миндадзе. Но в фильме — нет никаких иллюзий. Свет отеля — как на столе у хирурга. Героев режет. Воспоминания, ревность, боль. Произошедшее и неслучившееся. Они бормочут — и это похоже на агонию. В предсмертном мареве — супруги и дети. От Какаду и новых мужей. Внук настойчиво требует мороженое, на подкупы и манипуляции не ведется. Вот и выросло поколение, которое не купишь «ложечкой за маму». Дедушка, где же ты был все это время?
Где был — там уже нет. Нет времени объяснять. И нет того времени. «Это ж я 94-95!» — заезженно крикнет Какаду. И начинай сначала — лишь бы не думать о сердце; не замечать, что под ногами — разбитое корыто, а вторым накроют. Все равно здесь нечего ловить: никто не помнит; поколения — чужие, с другой планеты. Один (Владимир Мишуков) запинается о слова ненависти, поправляется, «мы же не ксенофобы». Глазами и словом режет как мать. Помоложе (Василий Михайлов) — ухажер любовницы, одухотворенный — закатывает глаза, сам готовит суп: без животных жиров — но поперхнется свиным хрящем. «Эти» и его не переварят. История закончилась в 94-95. Нет смертельных номеров, нет Чернобыля и Второй мировой. Миндадзе, всегда фиксировавший сдвиги тектонических плит, первый толчок, добрался до последнего. Скрипит потертое седло — сирена личного апокалипсиса, нелицеприятные дрожь и тление. Не иллюзии, а брюзжание.
«Как считаешь: чувства — это проклятие такое?» — спросит Какаду то ли соперника, то ли самого себя. Нет ответа. Наверное, проклятие то — как ими можно распорядиться. Не ценить себя, бросаясь в руки тому, кто врал и будет врать. Игнорируя заикающийся телетайп сердца, которое не любовница — ни схватить, ни обнять. Отдаться делу настолько, что похерить все земное: не наверстать за всю оставшуюся смерть. Внукам-то покажут мультфильм «Душа» — жить нужно для себя. А тебе останется надгробный телесериал, напуганный, сбивчивый, обиженный, кающийся и грустный, как песня, которую уже никто не помнит.
2 комментария
обсуждение >>