«Чернобыль»: Черное зеркало атомного реактора

На этой неделе закончился сериал «Чернобыль», снятый американским HBO и британским Sky (в России доступен на Амедиатеке). Последние пять недель это было самое обсуждаемое шоу: говорили о его кинематографии, достоверности и самих событиях 33-летней давности. Алексей Филиппов размышляет, почему «Чернобыль» вызвал такой резонанс и почему он важен для России.


«Какова цена лжи?». 1988 год, химик Валерий Легасов (Джаред Харрис) заканчивает записывать на диктофон воспоминания об аварии на Чернобыльской АЭС. Вскоре он вынесет мусор, распределит по тарелкам еду для кошки на несколько дней и повесится. Камера все это время с тревожным любопытством амфибии будет следить за ним из разных углов квартиры, попутно отмечая достоверные (или убедительные) детали: пепельницу, облезлое кресло, мусорное ведро, потертый жизнью дуршлак, прочие бытовые подробности. Уже в этом эпиграфе можно отметить многое, что сериалу присуще, прочувствовать его интонацию, манеру, посыл. Этот же монолог повторится пять часов спустя, и станет понятно, что эпиграф на самом деле служит полоской скотча, соединяющей начало и конец шоу, то есть превращает катастрофу в бесконечную петлю, из которой не вырваться. Как говорил закадровый голос в «Европе» Ларса фон Триера: «Вы хотите проснуться, избавиться от морока Европы. Но это невозможно».

Триер тут помянут не к ночи, и даже не потому, что шоураннер сериала Крэйг Мазин не ограничивает важность Чернобыльской катастрофы сугубо советской историей и постсоветской географией, а говорит об угрозе, нависшей над всей Европой. Даже шире – делает этот ужас событием интернациональным, передавая его кусочки всем зрителям, кто готов погрузиться в такой убедительный, но в чем-то скорректированный мир «Чернобыля» от HBO и Sky. Очнуться от этого морока теперь невозможно: как в свое время черным дождем проник в подкорку и массовую культуру раскаленный хоррор Хиросимы, так теперь и невидимый полтергейст Чернобыля пульсирует в той же области. Есть и повод более прозаический: в кадре встречаются артисты Стеллан Скарсгард и Эмили Уотсон, которые, страшно сказать, 23 года назад пытались наладить семейное счастье в «Рассекая волны» датского провокатора. Там тоже присутствовало нечто незримое: в финале над крохотным городишкой раздавался звон невидимого колокола. В финале «Чернобыля» над Припятью звучит реквием: ползут документальные кадры и строгая выдержка, что стало с героями сериала, какие были выдуманы, что теперь с Зоной отчуждения и каков перечень жертв – оптимистичный, пессимистичный и советский (по официальной версии – 31 человек; оптимистичный начинается с нескольких тысяч).


Так вот уже в первой сцене есть все: фундаментальный вопрос, который прямо с порога, с первой фразы заявляет о серьезности намерений; акцент на бытовых деталях, которые в ситуации, когда категории «правды» и «лжи» ключевые, должны вызывать максимальное доверие (и все же правда, она не в правильной репродукции «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и не в том, узнал Легасов о катастрофе посреди ночи или утром на собрании, на которое не собирался поначалу идти, выходной все-таки); наконец, это кино, сколоченное по жанровым лекалам, причем в каждом эпизоде – с отличием: космический хоррор, химический триллер, кабинетная драма, натуральный постапокалипсис и драма судебная, перетекающая в реквием, которым, в сущности, весь сериал и является.

Двойственность сериала и порождает к нему такой обширный интерес: дотошный в фактуре, но все же изогнутый и адаптированный под незамысловатый драматический каркас (тут принято отмечать, что снимал «Чернобыль» шведский музыкант и клипмейкер Йохан Ренк, а сценарий написал Крэйг Мазин, ранее сочинявший «Очень страшное кино 3» да «Мальчишник в Вегасе 2»); не чурающийся широких жестов – и все же не сваливающийся в манипуляцию; открытый к диалогу, несмотря на явную, казалось бы, тему о радиоактивной опасности лжи, которая что в Советском Союзе, что в современной Америке, что в мире когда-нибудь еще будет приводить к катастрофам, большим и малым.


И, как выяснилось, всему миру этот разговор нужен по каким-то своим причинам. Ведь вопрос «Какова цена лжи?» – это вопрос из геройского вокабуляра, известного повсюду, но со своими акцентами (в России и постсоветском пространстве он еще нередко сливается с патологической формой «В чем сила, брат?»). И это еще один дуализм сериала: Легасов тут носитель героизма человеколюбивого, воспетого многочисленными американскими фильмами и романами (не случайно его речь на суде сравнивают с монологом Аттикуса Финча в «Убить пересмешника»), но есть в кадре и героизм советский – военный, самоубийственный, направленный на восстановление статуса кво (в воспоминаниях свидетелей ликвидация последствий Чернобыля рассматривалась как война). Симптоматично, что второй тип героизма представлен более-менее безымянными пожарными, солдатами и шахтерами (сцены с последними напоминают помесь вестерна и полотен Караваджо), а первый – совсем негероической внешности артистами Харрисом и невероятной Уотсон в роли белорусского химика Ульяны Хомюк, собирательного образа двух десятков специалистов, расследовавших дело Чернобыля. Уверенными жестами и строгими взглядами она создает столь точный образ неудобного профессионала, что вызывает не меньшую дрожь узнавания, чем пресловутый дуршлак или какое-нибудь советское панно.

Несмотря на это, в сериале Мазина усмотрели антисоветизм, хотя шоураннер наглядно показывает, что нет никакой монотонной общности: в кадре есть и героические пожарные, и их несчастные жены, и сопляки-солдаты, которым приказано отстреливать зараженных собак, и растерянные генералы, вынужденные маневрировать между угрозой еще большей катастрофы и официальной позицией, которая занижает угрозу произошедшего. «Чернобыль» не выписывает СССР как монолит лжи, но показывает, как крохотные и исполинские компромиссы, недоговоренности и увертки ведут к взрыву даже того, что казалось нерушимым. Не случайно аварию на Чернобыльской АЭС рассматривают не только как символический, но и вполне реальный провозвестник распада СССР. И в этой культуре распада мы в той или иной степени существуем уже 33 года.


Великий Фрэнсис Форд Коппола 40 лет назад сказал про «Апокалипсис сегодня», что это не фильм о Вьетнаме, он и есть Вьетнам. Вряд ли для Ренка и Мазина, снимавших в Литве и Украине, работа над «Чернобылем» напоминала производственный ад (разве что моральный и экзистенциальный, что тоже немало), однако «Чернобыль» оказался Чернобылем для пространства российских медиа.

Последние несколько лет шли разговоры о том, что современная культура переосмысляет 80-е («Очень странные дела» и обилие ремейков, оммажей и прочих стилистических погремушек), настала пора говорить о 90-х, но ни один отечественный фильм про этот болезненный и принципиальный для отечественной культуры и жизни отрезок века не породил такую дискуссию, как шоу HBO и Sky. Хотя повод был еще совсем недавно – в «Братстве» Павла Лунгина явилась в очередной (и все еще редкий) раз Афганская кампания; не менее болезненный, близкий к развалу и заслуживающий рефлексии 1988 год.

И все же потребовался взгляд со стороны, эдакий сериальный аналог призвания варягов c hbo-шным охватом и методичностью сериального вещания, чтобы эта важная история не затерялась, не завалилась в прокате между «Мстителями» и Каннским кинофестивалем. Чтобы она не стала очередной маленькой тайной отечественной индустрии, как случается со всем, что не наводит шума на европейских кинофестивалях и не подогревает затухающую внутреннюю дискуссию извне. Впрочем, дело не только в том, что век сериала длиннее, чем у фильма, тем более – у российского.


Медиа-фон вокруг «Чернобыля» тоже сложен и многофигурен: от статей и колонок до лапидарных впечатлений и мемов. Причем в случае шоу Мазина совсем очевидно сливаются оба значения термина «мем»: и как смешной картинки из интернета (это и признак популярности, и попытка снизить космический ужас увиденного, осмысленного), и как единицы культуры. Проще говоря, сам по себе Чернобыль – мем и есть. Меняющийся из фильма в фильм, принимающий то форму метафизического предощущения зоны в «Cталкере» Тарковского, то места человеческой токсичности и болотистости в «В субботу» Миндадзе, то парком генетических аттракционов в игре S.T.A.L.K.E.R., у которой не так давно анонсировали вторую часть.

«Чернобыль» предложил убедительный графически и идеологически образ: зияющую дыру в ничто, эту невидимую угрозу пытались купировать как в радиоактивной зоне, образовавшейся вокруг взорванного блока, так и в радиоактивной зоне политической и социальной инерции, регулярно нарушаемых правил и негибких иерархий. «Чернобыль» обличает не столько инженера Дятлова или советскую власть, сколько само нежелание услышать одинокий голос человека, стремление защитить людей (или себя) от опасности не правдой, а ложью. И все же сделано это еще и с необходимым для столь широкой аудитории надрывом и в том формате, который позволяет ответить не на вопрос Легасова, но на классическую реплику фейсбука. – Что у вас нового? – Посмотрел сериал «Чернобыль». Не могу спать.