Любовь и история (феномен "Чтеца")

В этом фильме все – жизнь, все – парадокс и все – провокация. Удивительно, что его вообще сняли американцы. В главных ролях, правда – признанные британские актеры Кейт Уинслет и Райф Файнс, а также – молодой германский актер Дэвид Кросс в роли юного немца Михаэля. Словом – Европа.
История жизни здесь проста и не проста одновременно. Она, эта сугубо немецкая история – физиологична, чувственна, сентиментальна, примитивна, в то же время поэтична и груба. Потому что это именно немецкая история, построенная на немецких многовековых контрастах – грубых и сентиментальных одновременно.
Но это – история жизни. Примитивная человеческая жизнь и осталась бы таковой, если бы в нее не включилась сама история ХХ века, перекалечившая, перекрючившая людские судьбы до безобразия. Именно это сделало фильм Стивена Дэлдри «Чтец» («The Reader») трагедией и шедевром одновременно.
Грубоватая, одинокая, молодая еще баба тридцати шести лет, красивая, но довольно примитивная, случайно помогает на улице послевоенной Германии заболевшему мальчику из хорошей семьи. Его тошнит, и она отводит его домой – ничего больше. Мальчик, оправившись от лихорадки, приносит ей букет цветов, чтобы отблагодарить. С этого начинаются отношения страшно одинокой и грубоватой женщины и влюбленного в нее подростка.
Эти отношения были бы тривиальны и примитивны, если бы не чрезвычайно странный характер женщины, для которой самым большим удовольствием становится скорее не физическая любовь, а чтение образованным мальчиком вслух классических произведений – Гомера, Чехова, Толстого.
А пятнадцатилетний отрок, всегда плохо читавший вслух, обретает некоторую, доселе неизведанную гордость: «Я до сих пор не знал, что могу что-то делать хорошо, тем более – читать вслух».
Мальчик тогда еще не подозревал, что его зрелая подруга неграмотна, она не умеет читать, она родилась в клоаке, где читать не учили, тем более – девочек. И уж тем более он не подозревал, что для нее легче пойти на смерть, чем признаться в том, что она не умеет читать.
Это 1958 год, и все фантастично: и то, что они с 20-летней разницей в возрасте сошлись в первой любви (про «первую любовь» очевидно – и для нее, и для него, хоть и по-разному), и то, что она, взрослая женщина, стесняется своей неграмотности и того, что водит трамвай. Фантастично и то, что эта зрелая женщина сокрушительно груба и очень сентиментальна: она может унижать и лупить по лицу своего юного друга, но при этом сидит в провинциальной церкви и плачет, слушая хор девочек, приводя его в умиление. Ханна Шмиц, со всеми своими классическими крайностями, извращениями и отклонениями, – истинная, стопроцентная простая немка первой половины ХХ века. Такой, именно такой ее играет Кейт Уинслет.
А потом началась история…
Кейт Уинслет едва ли понимала, что она делает. Наверное, она – как и я, видя награждения церемонии «Оскар», – думала, что ей дали эту премию за терпение: все-таки уже пять номинаций без всякого результата – сколько можно?!
Эта номинация была не за терпение. Она была за эпоху. Кейт Уинслет, английская актриса, отметившаяся в «Титанике», немножко продемонстрировавшая талант в «Энигме», блестяще зарекомендовавшая свою эмоциональность в «Жизни Дэвида Гейла», только сейчас создала образ человека целой эпохи, причем человека, исторически и эмоционально не имеющего с ней ничего общего – образ бывшей эсэсовки Ханны Шмиц. Только сейчас она стала – о, нет! не владелицей «Оскара» – а истинно британской актрисой, то есть художником, переступившим через время и через самое себя. Британские актеры, вышедшие из школы Михаила Чехова, это единственные актеры в мире, способные нести в себе целое время, эпоху, тему всей планеты. И теперь среди них Кейт Уинслет. И даже простой американский «Оскар» склонился перед ней (в шестой раз) и признал ее игру, хотя ничего толком и не понял.
Кейт играла не просто послевоенную немку тридцати шести лет, которой скрасил одиночество образованный пятнадцатилетний мальчик. Она играла глубокое и тотальное одиночество обреченного судьбой и ею же, судьбой, призванного человека. Ее можно судить, осуждать, жалеть и ненавидеть. Но это та самая простая и примитивная, чувственная, чувствительная и с детства обделенная чувствами немка. Потому что она – жертва закона, сегодняшнего, вчерашнего, вневременного.
Меня покорил второй эпизод – как она ходит. Кейт Уинслет начала по-актерски грамотно – именно с походки: с этой коренастой, разлапой походки 36-летней служилой бабы с прошлым. Ее походка и мимика – актерский шедевр чистой воды. Она и из 1958 года, когда начинается действие, но и гораздо дальше – из сороковых, из отвратительного прошлого, которым действие продолжается и заканчивается.
И вот примитивное, простенькое и отвратительное имя Ханна Шмиц (героиня не виновата, что у нее такое простецкое имя) оказывается обвинением молоденькой надзирательницы небольшого немецкого концлагеря. Это – унылый лагерь, состоящий из проволок и бараков. Туда молодой Михаэль приезжает, чтобы с отвращением и грустью взглянуть, где же работала его возлюбленная. Лагерь принимал заключенных и поставлял самых неугодных одному из крупнейших лагерей нацизма – Аушвицу (то есть Освенциму, где погибло бесчисленное количество человек). Самый цинизм заключается в том, что Ханна Шмиц принуждала заключенных читать ей вслух, но, стоило им заболеть, как их тут же включали в черные списки и отправляли в Аушвиц на верную смерть.
«Нам все время поставляли новых заключенных, для всех просто не было места», - простодушно отвечает Ханна на суде.
Она, эта тихая, немногословная и грубоватая вагоновожатая, пятнадцать лет назад, когда ей было девятнадцать лет, сидела в этом лагере надзирателем и каждую неделю отправляла десяток людей на смерть.
Все так. И все не так. Ведь я пишу о фильме.
Когда молодой юрист Михаэль Берг видит свою первую и единственную любовь – эту очень немецкую и очень некрасивую в своей простоте женщину – на скамье подсудимых, он словно теряет дар речи. Воистину у Дэвида Кросса большое будущее. Он блестяще играет немецкого подростка новой эры – и стопроцентного внешнего арийца эпохи нацизма, и одновременно – нового мальчика, который по рукам и ногам связан новым временем. Он любит по-настоящему, плачет по-настоящему, презирает по-настоящему и изо всех сил ищет выход, который не может найти. Его профессор, приведший курс юристов на этот процесс (Бруно Ганс), мягко уточняет – «Вы не тот, кто учится на чужих ошибках», и еще: «Есть закон и есть мораль. Мы всегда ищем мораль, но во все времена закон оказывается выше морали».
Он прав: в этой сумятице герой пытается побороть своими чувствами нынешний закон, что противоречит его эпохальным установкам. Но их, и Ханны, тогдашний закон, закон рейха, тоже ведь был реальным законом, принятым к выполнению. Вот о чем говорит профессор. Но его никто не понимает: все молодое поколение живет только своими чувствами.
Ханна Шмиц, теперь уже 43 лет (в фильме очень четкая хронология) предстает перед ее бывшим возлюбленным, начинающим юристом-практикантом, в качестве судимой в 1965 году надзирательницы не самого заметного концлагеря (заметных судили раньше, а это был небольшой концлагерь, откуда отсылали в Аушвиц, знаменитый Освенцим – польское название).
И что может ответить простая и примитивная Ханна Шмиц задающему вопросы судье? Она даже не понимает этих вопросов. Она работала с семнадцати лет на заводе «Сименс», а потом ей предложили зарплату побольше – в СС. Что надо было делать? Она не знала. Надо было отказаться и дальше работать в «Сименс»? Она не понимает, о чем спросил судья.
«Вы отмечали заключенных для отправки в Аушвиц?»
«Нас было шесть надзирательниц, мы отмечали каждая по десять заключенных для отправки в Аушвиц, потому что прибывали все новые, и не было места для всех».
«Однажды Вы заперли заключенных в церкви, но началась бомбардировка, бомба попала в церковь, и почти все погибли в пожаре. Почему вы не открыли дверь и не выпустили их?»
«Но мы же были охранниками, мы не могли выпустить. Начался бы хаос».
И это все. Все, что может сказать эта примитивная женщина.
И все, что может услышать Михаэль – любящий ее мужчина, но человек совершенно иного времени – времени окончательного и тотального истребления нацизма, когда вся Германия готова была сжечь сама себя, чтобы только никогда больше не испытать подобного: это было время гениального германского канцлера Конрада Аденауэра, который сказал: «Либо мы окончательно победим нацизм, либо он – нас!»
Аденауэр поднял разрушенную Германию из руин и долгие годы очищал ее от позора, но он потребовал от своих сограждан непримиримости к любому участию в нацизме. Это стало временем Михаэля Берга, но не временем его возлюбленной Ханны Шмиц, бывшей лагерной надзирательницы, осужденной пожизненно только потому, что она постеснялась признаться, что не умела ни читать, ни писать, а стало быть – не могла и составлять документы. Ее более хитрые товарки повесили все на нее с ее комплексом и отделались четырьмя годами заключения.
Фильм «Чтец» – это история любви и история бесчисленных комплексов. Это фильм, в котором мужчина не может организовать свою жизнь, потому что всю жизнь любил только эту грубую вагоновожатую, на двадцать лет старше его, но не смог ее защитить в силу своего нового, построенного на новой эпохе чувства справедливости. Михаэль мог сказать, что Ханна оговорила себя только потому, что стыдилась неумения читать и писать. Он попытался сделать это признание, чтобы спасти ее, но не смог. Почему? На этот вопрос ответить труднее всего: то ли боялся ее чувства стыда, то ли своего собственного.
Это фильм о том, как зрелая женщина готова пойти на смерть и пожизненное заключение, только чтобы никто не узнал, что она неграмотна. А в итоге получилась очень странная, загадочная и очень человеческая картина.
Возможно, фильм «Чтец» о разнице времен и о всепрощении. Бывшая узница концлагеря, случайно спасшаяся в пожаре еврейка Роза (Лена Олин) едва ли это поймет: она не берет у Михаэля оставленные для нее Ханной деньги. Возьмет только маленькую чайную коробочку из-под денег. В этой потертой коробочке она, отправляясь в лагерь, хранила свои детские реликвии. Эту коробочку у нее, маленькой девочки, в лагере изъяли, потом она досталась надзирательнице Ханне, взявшей ее даже в тюрьму. Эту вновь найденную коробочку Роза церемонно и грустно ставит возле счастливой фотографии своей погибшей в лагере семьи. Что еще тут скажешь? И кто здесь что понял?
Катарсис этой драмы истории наступает лишь тогда, когда Ханны уже давно нет, а Михаэль ведет единственного близкого человека – свою дочь – на старенькое кладбище рядом с провинциальной церквушкой, где когда-то они с Ханной были счастливы один раз в жизни, и показывает ей могилу Ханны Шмиц: «Я сейчас тебе все расскажу. Когда мне было пятнадцать лет, эта женщина…»
Слова «эта женщина» слишком много значат для любого немца: это, в сущности – «вечная женщина». Не случайно Михаэль рядом с этой церквушкой и этим кладбищем сочинял Ханне поэму – в стиле Гейне и Гете. И так и не выбросил тетрадь, уложил ее в бумаги, – по-немецки педантично – чтобы однажды вновь над нею заплакать. Но время разрушило все, оно поставило между ними заслон. Михаэль при свидании не смог сказать нужных слов. Ханна ощутила себя одинокой. И когда он вернулся забирать из тюрьмы свою постаревшую возлюбленную, она, уже научившаяся читать и писать, покончила с собой, чтобы не быть одинокой и никому не быть в тягость.
Ханна Шмиц никогда не умела читать и писать. Она никогда ничего не понимала, просто жила как все. В семнадцать лет работала на заводе, в восемнадцать – в концлагере, в тридцать шесть – в трамвае, потом она четыре месяца любила, потом уехала и вот, наконец, оказалась в тюрьме навсегда – за свою непутевую и нелепую жизнь. Но, даже отсидев там двадцать три года и получив амнистию, Ханна повесилась – отчего? оттого, что все-таки научилась читать и писать? или от одиночества и непонимания?
«Чтец» – очень странная картина. По жанру это вроде бы мелодрама, и большинство молодых людей сегодняшнего времени это так и воспринимает. Я бы тоже это так воспринимала, если бы мне сейчас было столько же, сколько тогда Михаэлю Бергу: ведь война – это было так далеко, а любовь и понимание – так близко.
«Почему он ей, уже старой, не сказал доброго слова, и она повесилась?! Он, что, черствый?!» - спрашивают они, сегодняшние.
Нет. Он просто другой. Это как марсианин может любить жительницу Земли, но ничего не сложится, кроме его благих намерений, рыдания в конце, после ее смерти, и стремления выполнить все, чего она хотела. Это была любовь разных времен, разных понятий и законов – в ней все чувственно, все выполнимо, но ничто не соединимо. И все-таки это была любовь. Она почему-то всегда противится образу Павлика Морозова и готова защищать свой объект до конца, как это и делает постаревший Михаэль Берг (Райф Файнс), пытающийся оправдать Ханну в глазах ее бывших жертв. И кому эту роль было доверить, как ни Райфу Файнсу, который так ужасно выбивается из всей картины, играя зрелого героя: в нем – все объяснение. Они – вневременная и гениальная Уинслет и молодой талантливый Кросс – оттуда, из того времени. Райф Файнс – из этого, чтобы примирить их тогдашних, гитлеровских и аденауэровских, с нами сегодняшними.
И все-таки это был абсолютно правильный «Оскар» и абсолютно блестящий дебют. И Кейт, не похожая на себя, коренастая, с ее грубой походкой, грубым, рубленым профилем и внезапными глазами «на слезе» внезапно стала самым ярким, отвратительным, красноречивым и в то же время – самым искренним и вызывающим сочувствие олицетворением простой немецкой женщины той эпохи. И Дэвид Кросс стал олицетворением неправильного, но все еще живучего «юного Вертера» эпохи новой – любящего и обманутого, сомневающегося и преданного навсегда.
Это фильм – о любви. Настоящая любовь никогда не может воплотиться просто в силу разности времен. Времена побеждают чувства.
Я спрашиваю себя: что это – история? и кому она нужна? Может, мне? Я родилась раньше. Я по-хорошему цинична и глубоко патриотична. Моя мать, столь же циничная и патриотичная, в 14 лет работала на фронт, грузила бревна, жрала лярд, пила шнапс, курила самокрутки и хотела убежать на фронт – воевать с фашистами. Она и убежала – набрала мешок сухарей, сухой колбасы и сбежала, чтобы пойти на фронт. Она с этим мешком сухарей скиталась по московским фронтам, подделывая билеты на поезд, больше месяца. Тогда немцы стояли под Москвой, а в Москве искали шпионов, и никого туда не пускали.
Мама скиталась по эшелонам беженцев – из Украины, из Молдавии – навидалась всего, в том числе и матерей без молока и умирающих младенцев, и раненых, которые умерли у нее на глазах. Она все испытала, но осталась жива. Потом она, в свои 14 лет решила, что война – это совершенно особенное явление. Это – противостояние со смертью, в котором главное – выжить. Так родилась я. С пониманием и этой – отдельно взятой, Отечественной – войны, и патриотизма – как тоже отдельно взятого понятия.
И, если бы я уже жила и пошла на фронт по собственной воле, моя мать меня бы отпустила воевать: она сама мне это сказала. И мне сейчас, зная историю, зная фашизм, зная холокост, трудно относиться к этому иначе. Дело даже не в том, что я была в литовских концлагерях и в Бухенвальде. Мне не нужно визуальных подтверждений зла.
Просто я иначе отношусь к человеческой жизни. Я, родившаяся в начале 1960-х, и я не дитя войны, я – дитя военного поколения. Понимаете разницу?
Иначе я была бы агрессивнее и вообще не стала бы слушать эту новую «правду».
Но все гораздо хуже – мой третий класс пришелся на чилийскую хунту сентября 1973 года. С тех пор – все вживую, и любая человеческая жизнь – бесценна, и, при всей массовости, она для меня так и останется бесценной человеческой жизнью и никогда не станет статистикой.
Странно и бесценно, что такой фильм был снят именно в США. Это почти невероятно: ведь именно там был некогда снят жестокий и правдивый «Нюрнбергский процесс». США всегда очень жестко принимали подобные психологические, интеллектуальные изыски. Даже когда в изощренной Европе появился одиозный фильм Лилианы Кавани «Ночной портье» о фатальной садомазохистской любви надзирателя и лагерницы-еврейки, американцы его не поняли не приняли. Сейчас они не дали гран-при «Чтецу»: это было слишком сложно и остро для них. Но дали первую премию Кейт Уинслет: возможно, это ее лучшая роль. Но главное – они, американцы, поняли всю сложную, умственную подоплеку этой картины, все оттенки времени и мировосприятия. Разные времена все воспринимают по-разному. И когда-нибудь даже отечественная война превратится для будущих поколений в эпоху крестовых походов средневековья. И только любовь и близость никогда не утратят своего значения.
Вот поэтому я и знаю, что мне думать об этом фильме: я ведь не принадлежу к новому поколению. Я принадлежу прошлому.