Геноцид, век тринадцатый

Стихия огня властвует в «Геркусе Мантасе». В начале картины гибнут в пламени доверившиеся врагу вожди пруссов, а затем, то затихая на время, то стремительно разрастаясь, огненный поток все дальше катится по экрану. Горят корабли крестоносцев, горят водруженные ими кресты. Летят в штурмующих крепость подожженные стрелы. Полыхает священный огонь: в его пламени Мантасу — этой жертвы избежать нельзя — предстоит сжечь брата своей жены, своего учителя — рыцаря Гирхальса. Потом будет еще один — уже за рамкой экрана — жертвенный костер, на котором погибнет жена Мантаса Котрина и его не успевший родиться сын.
Огонь— наказание, огонь — возмездие, огонь — ненависть, огонь — праздник, огонь, огонь, пепел... В истории далеких от нас времен литовские кинематографисты — сценарист С. Шальтянис и режиссер Марионас Гедрис — выбрали кровавый и жестокий отрезок, вместивший в себя борьбу маленького народа пруссов, борьбу больше, чем за свободу,— за сам факт своего существования.
Рассказ о предводителе непокорного народа Геркусе Мантасе предваряется на экране титром-справкой: «Этот фильм посвящен пруссам — народу, жившему у Балтийского моря между Вислой и Неманом. Народу, который по своему языку и культуре являлся родственным литовцам и был истреблен орденом крестоносцев. В XIII веке пруссы восстали, надолго остановив натиск крестоносцев на восток. Пруссы пали в трагической смертельной схватке, оставив завоевателям свои земли и свое имя...»
Итак, финал известен, борьба, свидетелями которой мы станем, обречена. Что же перед нами — фильм-эпитафия? Послесловие с моралью? Скорее, иное. В рассказе литовских кинематографистов о прошлом нетрудно увидеть размышления о сегодняшнем и о завтрашнем. Предостережение из прошлого адресовано современности.
Время Геркуса Мантаса не знало слова «геноцид», его родил век XX, но то, что происходило тогда, в XIII, нельзя определить точнее, чем этим, слишком хорошо знакомым людям наших дней словом. Преступление перед целым народом, истребление целого народа: Бабий Яр и Освенцим, выжженная земля Вьетнама, трупы расстрелянных на полях Бангладеш — все это сегодняшнее продолжение идей и практики тевтонских рыцарей, на всем этом и ныне трагический отсвет судьбы малого народа — пруссов.
Сведения о личности Геркуса Мантаса и о его восстании слишком отрывочны и малочисленны, чтобы, оперируя ими, можно было поверять соответствие фильма истории. Так же бесплодно и обратное: зная о скудости достоверного фактографического материала, изначально отказывать фильму в самой возможности быть исторически объективным. Если история не сохранила достаточно данных для реконструкции тех событий, возможен иной путь — по аналогии с методами точных наук назовем его условно методом исторической интерполяции. Как в математике, где по ряду соседних величин можно восстановить значение опущенного промежуточного звена, так и в истории, зная предшествовавшее и последовавшее, зная формулу развития аналогичных событий и типовую расстановку сил, вовлеченных в процесс, можно заполнить пробелы в летописях вымыслом не только художественным, но и научно аргументированным. И его истинность можно поверять не только законами искусства, но и законами движущейся истории.
Итак, речь идет об уничтожении народа. С чего оно начинается? С идеологического обоснования необходимости данного действия. Обоснование, как всегда, не отличается излишней оригинальностью — авторы фильма и не задерживаются на нем специально. «Радея о пресечении скверны языческой», орден отнимает у пруссов земли, навязывает им чуждую веру. Дело не в том, что язычество пруссов чем-то лучше христианства тевтонов (фильм не идеализирует ни одну из сторон: жрец Алепсис не менее фанатичен, кровав и подл, чем комтур ордена фон Грумбах), дело в том, что новая вера навязывается беспощадным принуждением — огнем и мечом. И даже те, кто готов покориться, кто согласен спасти себя ценой крещения, не могут быть спокойны за свою жизнь.
Следующий шаг к истреблению народа — обезглавливание его. Для этого должны быть уничтожены его вожди — те самые, кто пил во славу фон Грумбаха, во славу его доброты и справедливости. Их-то, первых принявших крещение, обманутых и оболганных, и сжигает по языческому обычаю христианин фон Грумбах. Теперь осталось на место старого вождя поставить молодого, взращенного и воспитанного орденом. Верный раб ордена, вождь-ренегат Генрих Монте отправляется в Пруссию. «Ты, Генрих Монте, у себя на родине будешь среди врагов,— напутствует его комтур,— все, что увидят твои глаза, услышат уши твои, должен знать орден».
Комтур ошибся в Генрихе. Он оказался плохим ренегатом. Он предпочел свое старое языческое имя — Геркус Мантас — новому, христианскому. Он поднял своих соотечественников на борьбу и научил их побеждать. Но все же комтур оказался прав: и у себя на родине Геркус среди врагов.
Парадокс ситуации состоит в следующем. Сохранить себя как человека Геркус может, лишь оставаясь пруссом. Поэтому его выбор — стать во главе борьбы против воспитавшего его ордена — органичен и не несет в себе никакого внутреннего разлада. Не зря сам момент возвращения и начала восстания в картине опущен — он не драматичен, он не важен для внутреннего конфликта героя. Но в ряду своих соотечественников Мантас уже человек другой культуры, другого уровня интеллекта, другого духовного опыта. Ему мало быть только пруссом — он должен ощущать себя человеком. Догма язычества для него тесна, догма христианства — лжива.
Мантас пытается идти против течения. Он пытается мешать своим вождям добивать пленных, он хочет отучить их от кровавых жертвоприношений, но логика войны не признает милосердия. Когда в ответ на зрелище выставленных крестоносцами на крепостной стене ослепленных, плачущих кровавыми слезами детей он глухо бросает: «Сравнять эту крепость с землей»,— это не аффект, не вспышка гнева. Это примирение с неизбежностью жить по закону «око за око», платить ненавистью за ненависть. А христианские заповеди любви, заповедь «не убий» (для Мантаса это не христианские, это всечеловеческие заповеди)? Они для других времен, которые пока в будущем. А сейчас идет война. Кровь рождает кровь, ненависть — ненависть. В этом трагедия Мантаса. Ненавидя кровь, он каждый день кончает с окровавленными руками. Выхода нет. Он должен жить не по законам совести, а по законам истории.
История дала авторам материал трагедийный, и они не побоялись им воспользоваться. Тональность кадров, снятых оператором Ионасом Томашявичюсом, холодна и напряженно сурова. Пасмурное небо, угрюмые пространства полей, гнилая болотная сырость, мрачный камень крепостных стен — таков пластический аккомпанемент разворачивающейся на экране кинотрагедии.
Правда, по временам какие-то из тем или эпизодов начинают казаться (видно, таковы уж издержки «метода интерполяции») реминисценциями из других исторических лент или парафразом известных социологических тезисов. Скажем, тема заложничества сына Мантаса— традиционный сюжетный мотив военно-исторических фильмов от «Георгия Саакадзе» до «Скандер-бега». А линия ненависти вождя бартов Самилиса к выдвинутому Мантасом смерду Ауктуме развивает хрестоматийный тезис о предательстве знатью национальных интересов во имя своекорыстных классовых. Впрочем, опасность цитатности авторами, как правило, преодолевается и прежде всего за счет единства трагедийной ткани фильма. Вождь бартов Самилис, отлично сыгранный А. Масюлисом, не типаж-иллюстрация, а страстный, мятущийся, не влезающий в ложе схем характер. Даже придя к крестоносцам как предатель, он останется их ярым, ненавидящим, отчаянным врагом.
И сын-заложник — больная рана Мантаса на протяжении всей его борьбы, а не эффектный допинг для драматизации фабулы. Это одна из важнейших смысловых тем, продолжение внутренней драмы Мантаса. Сын появляется на экране лишь в самом финале, чтобы принять в наследство отцовскую альтернативу: покориться воле взрастившего его ордена и с крестом и мечом возвратиться на прусскую землю или... Возможность иного пути подскажет лишь дрогнувшее и замкнувшееся в себе лицо тринадцатилетнего Александра, впервые узнавшего, что Мантас — его отец.
За одну киноцитату (из «Александра Невского», что ли) авторов все же стоит упрекнуть. Речь идет о Котрине, разыскивающей на поле боя убитого Мантаса. То, что было органичным в случае с рядовыми воинами, оборачивается фальшью, когда дело касается вождя. Живой или павший, но покинутый на поле боя вождь — это обвинение всему войску (о какой бы стране и эпохе ни шла речь), больше того — целому народу. Обвинение, надо думать, сделанное без умысла...
Сегодня, размышляя о судьбе Мантаса с высоты прошедших семи веков, нетрудно задать вопрос: а стоило ли восставать? Какая в том историческая целесообразность? Ведь за орденом стояла вся Европа, благословение папы римского, приравнявшего походы против пруссов к крестовым. Что мог сделать один маленький народ? Пасть в борьбе?
Историкам судить о том, могли ли пруссы спасти себя как народ, предпочтя восстанию рабство, забвение своего языка, богов, традиций. Авторам же фильма дороги их герои именно потому, что выбрали непокорность, не рабство, но смерть с мечом в руке.
Они остаются в нашей памяти непобежденными.