«Дракон». Евгений Шварц

Пьеса «Дракон» написана Евгением Шварцем в 1942—1944 годах.
Первая постановка была осуществлена Н. П. Акимовым в Ленинградском театре Комедии во время войны. Спектакль, одобренный на предварительных просмотрах, после первого показа на публике в Москве 4 августа 1944 года был снят. Пьеса попала под запрет на постановку и не ставилась в СССР до 1962 года.
1962 год - повторная постановка «Дракона» Николаем Акимовым в Ленинградском театре Комедии. Спектакль шёл один сезон.
1962 год - постановка в Студенческом театре МГУ Марком Захаровым. После 17 представлений спектакль был запрещен.
1969 год - «Сатирический театр» УПИ; 1979 год – театр «Буратино» в Магнитогорске; 1980 год - кукольный театр Сергея Образцова; 1981 год - Театр-студия на Юго-Западе; 1982 год - ташкентский театр «Ильхом»; 1988 год – Казанский ТЮЗ, Ленинградский театр им. Ленинского комсомола; 1990 год – пермский театр «У моста»; 2010 год - «Театр на Покровке», театре им. Ленсовета; 2017 год - МХТ им. А. П. Чехова.
«Акимов Н. П. Не только о театре»
В Душанбе (в годы войны – Сталинабад) Шварц написал одно из самых замечательных своих произведений, начатое им перед самой войной, — сказку «Дракон».
Сказка эта писалась для нашего театра, я находился в постоянном общении с ее автором, и мне были известны в деталях все замыслы и намерения Шварца, а также и многочисленные варианты второго и третьего актов — поскольку согласно своей творческой манере Шварц написал первый акт сразу и очень быстро. Дальнейшая судьба пьесы и различные ее толкования критиками и зрителями были впоследствии настолько усложнены, что, пожалуй, имеет смысл изложить историю создания этой пьесы.
Зная Шварца по всем его произведениям, можно себе ясно представить, как этот настоящий воинствующий гуманист ненавидел фашизм во всех его проявлениях.
И начал писать «Дракона» он именно в тот момент, когда сложные дипломатические отношения с гитлеровской Германией в попытках сохранения мира исключали возможность открытого выступления со сцены против уже достаточно ясного и неизбежного противника.
Сказочная форма, олицетворение фашизма в отвратительном образе дракона, принимавшего разные обличья, неопределенность национальности города, подавленного двухсотлетним владычеством Дракона, — давали возможность выступить против коричневой чумы без риска дипломатического конфликта.
Когда в 1942 году Шварц снова принялся за эту работу, никаких препятствий против открытого выступления уже, конечно, не было, но сказочная форма, блестяще удавшаяся в первом акте, сообщала всему произведению такую силу обобщения, в такой степени заостряла мысль автора, не стесненную документальными подробностями, что она оказалась более точной уже не по международным, а по чисто художественным соображениям.
На протяжении двух лет работы исторические события давали новую пищу для развития темы. Задержка открытия второго фронта, сложная игра западных стран, стремившихся добиться победы над германским фашизмом с непременным 274 условием максимального истощения советских сил, говорили о том, что и после победы над Гитлером в мире возникнут новые сложности, что силы, отдавшие в Мюнхене Европу на растерзание фашизму и вынужденные сегодня сами от него обороняться, не стремятся к миру на земле и могут впоследствии оказаться не меньшей угрозой для свободы человечества. Так родилась в этой сказке зловещая фигура Бургомистра, который, изображая собою в первом акте жертву Дракона, приписывает себе победу над ним, чтобы в третьем акте полностью заменить собою убитого Ланцелотом угнетателя города.
В этой символической сказке основные образы достаточно точно олицетворяли собою главные силы, боровшиеся в мире, и хотя сказка, оставаясь сказкой — поэтическим произведением, не превращалась в точную аллегорию, где решительно каждый образ поддается точной расшифровке, все, читавшие ее еще до постановки, — коллектив театра, Комитет по делам искусств, Главрепертком, разрешивший пьесу без единой поправки, крупные деятели искусства и литературы, входившие в состав художественного совета Комитета, — ясно прочли иносказание сказки и высоко оценили ее идейные и художественные достоинства.
Когда в 1944 году Театр комедии переехал из Таджикистана в Москву и показал там премьеру «Дракона», одобренную и разрешенную на предварительных просмотрах, во время премьеры я был вызван к очень взволнованному председателю Комитета, который сообщил мне, что спектакль этот играть больше нельзя. Мотивировок высказано не было, да и не могло быть высказано: много времени спустя выяснилось, что какой-то сверхбдительный начальник того времени увидел в пьесе то, чего в ней вовсе не было…
И только через 18 лет, в 1962 году, эта пьеса снова увидела свет рампы в Театре комедии, а затем была поставлена в Польше, Чехословакии и США.

Из переписки Евгения Шварца (Вопросы литературы, № 6, 1977, с. 217-232)
Евгения Шварца с Леонидом Малюгиным свела война.
1 декабря 1941 года оголодавшего, истощенного Шварца чуть ли не силой вывезли из блокированного Ленинграда на Большую землю. Он выбрал Киров, потому что туда же была Эвакуирована его дочь Наташа. Общность беды и общность интересов быстро сблизила его с завлитом Большого драматического театра имени М. Горького Леонидом Малюгиным. Но после прорыва блокады, в феврале 43-го, театр вернулся в родной город. Сразу же с дороги Малюгин начинает писать Шварцу - 3 февраля из Галича, 7-го - из Заборья, 12-го - уже из Ленинграда. Так началась переписка.
Потом Малюгин переехал в Москву. Но телефон и частые поездки Шварца в столицу, а Малюгина в Ленинград также не способствовали переписке. Теперь они пишут друг другу только в тех случаях, когда не написать невозможно.
Е. Л. Шварц - Л. А. Малюгину 2. 3. [1943].
Дорогой Леонид Антонович! Получил сразу два Ваших письма из Ленинграда от 12 и 16-го. И письма с дороги, и эти последние послания нас очень тронули, Нам показалось, что мы не так уж одиноки в нашем многолюдном общежитии. Не забывайте нас и дальше. Держите в курсе всех ленинградских дел. Умоляю!
Здесь все, как было. Очень хочется уехать. Весь февраль дули невероятные метели, Киров занесло снегом, деньги из Москвы не приходили, работа не клеилась. Сейчас стало полегче, 27 февраля Большинцов телеграфировал из Москвы, что деньги переведены еще 27 января. <>
Поступил я завлитом в Кировский облдрамтеатр, который, очевидно в результате этого, делает полные сборы. Других причин я не могу найти. Работать там оказалось приятнее, чем я предполагал. Приехал новый худрук, Манский. Он много лет был худруком в Ярославле, потом ушел на войну, был ранен, демобилизован и направлен сюда. Он оказался человеком хорошим. Да и вся труппа - в общем, ничего себе.
Пока что я не жалею, что работаю у них. И когда артистка Снежная, поссорившись с кем-нибудь из иждивенцев, кричит в коридоре общежития: «Скончилось ваше царствие», - я не расстраиваюсь. Меня это не касается. Зарплаты мне положили шестьсот рублей.
Собираюсь съездить в Молотов, повидать людей, посмотреть на культурную жизнь. Я, как видите, завлит Вашей школы.
И все же - несмотря ни на что - я больше и больше склоняюсь к мысли о Ленинграде. Я не укладываюсь, но с нежностью поглядываю на чемоданы. Я ужасно боюсь, что когда можно будет ехать - сил-то вдруг не хватит. Впрочем, это мысли нервного происхождения. <>
Передайте поклон Руднику и всем друзьям.
Мы вспоминаем Вас с нежностью. Только - пишите, пишите почаще!
Ваш Е. Шварц.

Е. Л. Шварц - Л. А. Малюгину [После 24.5. 1943.]
Дорогой Леонид Антонович! Сижу в Москве и раздумываю, как Гамлет какой-нибудь: закрепляться здесь или все-таки ехать в Сталинабад. Здесь Юнгер (народная артистка РСФСР, актриса Театра комедии), которая описала мне, как там хорошо и как там ждут нас.
Со мною в номере живет Дрейден (критик, театровед). Он шумит, орет, даже во сне, пишет письмо, потом на полуслове бросает и звонит по телефону, а я смотрю на него и любуюсь: у нас в Кирове таких не бывает.
Пришло совещание. Интересно говорили Юзовский, Бояджиев, Дикий. Вообще было интереснее, чем можно было ждать. Попросите Рудника, чтобы он изобразил Вам, как выступал Охлопков. Описать это нельзя. Это можно только сыграть.
Мы с Екатериной Ивановной постоянно вспоминаем Вас. Письма Ваши и посылки нас ужасно радуют и трогают.
Ну- желаю Вам избавиться от всех огорчений. Целую Вас.
Ваш Евг. Шварц.
Так что же мне делать? Закрепляться или уезжать?

Е. Л. Шварц - Л. А. Малюгину 20.1.[1944].
Дорогой Леонид Антонович! Сухаревская (народная артистка СССР) сообщила мне, что Вы меня ругаете нехорошими словами. В свое оправдание могу сказать одно: вы совершенно правы, ругаясь. Сознание преступника снимает половину вины. Вторая половина - тоже имеет объяснение. С тех пор, как мы приехали сюда, мы все ждем решения судьбы театра. Куда-то мы должны уехать. Но куда? Это до сих пор неясно. А пока ничего не известно - откладываешь, не пишешь.
Словом - любим мы Вас по-прежнему, с нежностью. Если Вы не забыли Киров, научную столовую, все наши грустные разговоры - то простите мое нелепое молчание.
Перед отъездом из Кирова я с помощью Рябинкиной послал Вам с каким-то командировочным военным письмо. Там я объяснял, почему не остался в Москве. Письмо было адресовано на «Асторию». Военный клялся, что опустит его в почтовый ящик. Судя по всему, клятвы он не выполнил. Кратко объяснюсь: в Москве надо было на полгода по крайней мере спрятать самолюбие в карман, забыть работу, стать в позу просителя и выпрашивать в Союзе писателей и Литфонде комнату, паек, уважение и почет. А я человек тихий, но самолюбивый. И даже, иногда, работящий. И легкоуязвимый. Выносить грубости сердитых и подозрительных барышень, работающих в вышеуказанных учреждениях, - для меня хуже любого климата. И вот мы уехали в Сталинабад.
Здесь много любопытного. Театр - интересен по-прежнему. Акимов умен и блестящ больше прежнего. Только благодаря ему я дописал здесь «Дракона». Сейчас Акимов с пьесой в Москве, и я жду вестей. Пока что я не жалею, что повидал настоящую Азию. Пишу. А это, честное слово, извините за прописную истину, все-таки самое главное.
В настоящее время я занят пьесой под названием «Мушфики молчит». Мушфики - это таджикский Наср-Эддин (по-видимому, Шварц только собирал материалы о Мушфики, так как нет даже набросков к пьесе).
Но довольно о себе. Поговорим о Вас.
Первый спектакль, который я здесь увидел, - был «Дорога в Нью-Йорк». Спектакль - прелестный. Начинается с кинофильма, где показаны главные действующие лица. Потом очень легко и весело идет остальное.
Прекрасно играет Сухаревская. Это ее спектакль. Я только здесь понял, какая хорошая роль Элли.
Тенин, говоря глубоко между нами, хуже Полицеймако <...>. Ролей он никогда не учит, а собственный язык у него подвешен плохо. И когда он в комедийном темпе кустарной скороговоркой выбалтывает свой собственный текст - получается нескладно. Но не огорчайтесь. Он, подлец, все-таки талантлив, обаятелен, музыкален - и, в общем, Питер получается. Зрители от него в восторге. Но, повторяю, Полицеймако много лучше. И опять-таки - повторяю, никому об этом не говорите. Каким-то чудом становится известным в труппе все, что ни скажешь об актерах, хотя бы за много тысяч километров от них.
Кровицкий чудно играет старика Эндрюса.
Словом - спектакль удался, имеет огромный успех, идет часто, все время делает сборы, с чем Вас и поздравляю.
Ну - Леонид Антонович - Давайте возобновлять переписку. Здесь нет кировского одиночества, но я много дал бы за то, чтобы Вас повидать. Мы к Вам привыкли и не отвыкаем. Вы у нас свой. Целуем Вас вместе с Екатериной Ивановной и ждем добрых писем.
Когда мы увидимся? Вести с фронтов подают надежды, что скоро. Я прочно связался с Театром комедии. Куда они, туда и я. Но тем не менее - верю, что мы увидимся скоро. Привет чудотворцу Руднику, Ирине (Кичанова), Мариенгофу и Никритиной (А. Б. Никритина - заслуженная артистка РСФСР, в те годы актриса БДТ, жена писателя А. Б. Мариенгофа), Казико (народная артистка РСФСР, актриса БДТ), всем.
Ваш Е. Шварц.

Л. А. Малюгин - Е. Л. Шварцу 8 апреля 1944 г.
Дорогой мой Евгений Львович!
Желая хоть в чем-нибудь подражать Вашему таланту, я пока развиваю в себе одно ваше качество - неприязнь к эпистолярным жанрам. Но, прочитав сочинение <...> Бородина, я сразу же хотел написать Вам сочувственное письмо. А потом как-то застеснялся. И кроме того, не хотелось бередить незажившие раны <...>. Интереснее другое. Вчера я получил посылку из Москвы, из отдела распространения - ив ней среди всякой дребедени была обнаружена Ваша вредная сказка1. Сами понимаете, что я немедленно отложил в сторону руководство театром (Рудник уже 2 недели в Москве) и уселся читать, заранее смакуя удовольствие от предстоящего чтения.
Что я могу Вам сказать? Талантливо, умно и грациозно. Ваша пьеса принадлежит к тем редким, очень редким в наше время работам, когда читаешь и думаешь - бог мой, как мало, уже кончается. Когда-то в ТЮЗе я видел ребят, которые после спектакля кричали - еще, еще. Вот <нрзб> после прочтения «Дракона». Все это напоминает легкую беседу, где шутя, вполголоса говорятся очень важные и значительные вещи. Это злая и грустная вещь - в ней раз в 8 больше злости и грусти, чем в других Ваших пьесах. Люди настолько сжились с бедой, с разбоем и произволом, с несправедливостью, что их ничто не может удивить и расстроить, - даже известие о собственной смерти. Это просто здорово, когда Эльза говорит - возьмите еще [масла], прошу вас - во время рассказа о злодеяниях Дракона. Уже не остается никаких надежд на исправление горожан - они отравлены подлостью и враньем. (Условимся, что этот город находится на территории Германии, - и тогда станет легче.) Из персонажей мне больше всего понравился бургомистр - он просто великолепен! Очень хорошо, что Вы мало показываете Дракона. Вообще я опускаю идейные придирки, я опускаю идейные ошибки - тут Вам все объяснил Бородин, - Вы ведь отлично знаете театр...
Недавно я снова с наслаждением читал «Одну ночь». В нашей театральной студии мы делали отрывки из II акта, сцену с ребятами - очень это восхитительно даже в зеленом исполнении. А потом я собираюсь дать им отрывки из «Далекого края».
Пишите мне, дорогой. Ваши письма значительно бы скрасили мою не слишком разнообразную жизнь <...>.
Обнимаю вас, Малюгин.

Шварц Е. Л. «Живу беспокойно» (дневники писателя)

1944 год
26 января
Я получил двадцать четвертого телеграмму из Москвы от Акимова: «Пьеса блестяще принята Комитете возможны небольшие поправки горячо поздравляю Акимов». Это о «Драконе». В этот же день получена от него телеграмма, что поездка в Алма-Ату окончательно отпала, а московские гастроли утверждены. Срок гастролей он не сообщает.
31 января
Все эти два месяца, после того как я дописал «Дракона», я совершенно ничего не делал. Если бы у меня было утешение, что я утомлен, то мне было бы легче. Но прямых доказательств у меня нет. Меня мучают угрызения совести и преследует ощущение запущенных дел. Не пишу никому, не отвечаю на важные деловые письма. Невероятно нелепо веду себя.<>
11 февраля
За эти дни я получил еще две телеграммы. От Акимова: «Ваша пьеса разрешена без всяких поправок, поздравляю, жду следующую», и от Левина: «Горячо поздравляю успехом пьесы». Обе от 5 февраля.
7 марта
Приехал Акимов позавчера, пятого марта, в воскресенье. Рассказывает, что «Дракон» в Москве пользуется необычайным успехом. Хотят его ставить четыре театра: Камерный, Вахтанговский, театр Охлопкова и театр Завадского6. Экземпляр пьесы ВОКС со статьей Акимова послал в Москву. Не в Москву, а в Америку.
28 марта
Акимов заболел дня три назад гриппом, что тормозит работу. «Дракон» как будто получается.
Я не умею работать так, как полагается настоящему профессиональному писателю. Так можно стихи писать — от особого случая к особому случаю. И никак я не чувствую [себя] опытнее с годами. Каждую новую вещь начинаю, как первую.<>
17 июня
«Дракона», которого так хвалили, вдруг в конце марта резко обругали в газете «Литература и искусство». Обругал в статье «Вредная сказка» писатель Бородин. Тем не менее разрешен закрытый просмотр пьесы. Он состоится, очевидно, в конце июня или в начале июля8. Все это я пишу в номере, очень большом номере, гостиницы «Москва». Уже месяц, как театр переехал сюда. Точнее — месяц назад, 17 мая, приехал первый вагон с актерами. Собираться в Москву мы начали еще в апреле. Акимов уехал передовым, а мы все собирались и ждали, ждали. Сталинабад в последнее время 15 стал мне очень нравиться. Несмотря на отвратительное ощущение, вызванное ругательной статьей (оно улеглось через шесть-семь дней), вся весна вспоминается, как праздник. Уже в марте весна, которая, в сущности, чувствовалась всю зиму, вдруг начала сказываться так ясно, что даже не верилось. Правда, и местные жители не верили, предсказывали снегопады, длительное похолодание, но весна не обманула. Много друзей появилось в Сталинабаде. <>
16 июля
«Дракон» все время готовится к показу, но день показа все откладывается. Очень медленно делают в чужих мастерских (в мастерских МХАТа и Вахтанговского театра) декорации и бутафорию. Вчера я в первый раз увидел первый акт в декорациях, гримах и костюмах. Я утратил интерес к пьесе.
9 декабря
«Дракон» был показан, но его не разрешили. Смотрели его три раза. Один раз пропустили на публике. Спектакль имел успех. Но потребовали много переделок. Вместо того чтобы заниматься мелкими заплатками, я заново написал второй и третий акты. В ноябре пьесу читал на художественном совете ВКИ. Выступали Погодин, Леонов — очень хвалили, но сомневались. Много говорил Эренбург. Очень хвалил и не сомневался. Хвалили Образцов, Солодовников. Сейчас пьеса лежит опять в Реперткоме.
15 декабря
Я почти ничего не сделал за этот год. «Дракона» я кончил 21 ноября прошлого года. Потом все собирался начать новую пьесу в Сталинабаде. Потом написал новый вариант «Дракона». И это все. За целый год. Оправданий у меня нет никаких. В Кирове мне жилось гораздо хуже, а я написал «Одну ночь» (с 1 января по 1 марта 42 года) и «Далекий край» (к сентябрю 42 года). Объяснять мое ничегонеделание различными огорчениями и бытовыми трудностями не могу. Трудностей, повторяю, в Кирове и Сталинабаде было больше, а я писал каждый день. И запрещение или полузапрещение моей пьесы тоже, в сущности, меня не слишком задело. Ее смотрели и хвалили, так что нет у меня ощущения погибшей работы. Нет у меня оправданий, к сожалению…
Сегодня ходил с Акимовым в Репертком, разговаривал о новом варианте «Дракона». Разговор, в сущности, кончился ничем.

Примечание: «Дракон» был напечатан ВУОАПом небывалым для этого издательства тиражом в 500 экз. Рецензия Сергея Бородина на пьесу называлась «Вредная сказка» («Литература и искусство», 25 марта 1944 года).

Статья М. Л. Жежеленко о Н. П. Акимове в книге «Портреты режиссеров» (М., вып. 1. С. 63–65).
В 1944 году, приехав с театром в Москву после эвакуации, Акимов поставил сказку Шварца «Дракон». Как и во всякой сказке, сюжет аллегоричен. Дракон — олицетворение германского фашизма.
Разумеется, при всей актуальности и ясной политической направленности «Дракон» не политический памфлет, а философская сказка со всеми присущими ей свойствами. Символы сказки, в отличие от символов басни или памфлета, не могут и не должны иметь бытовое разъяснение, обязательные реальные прототипы. Вот этой-то специфики сказки не понимали те, кто критиковал «Дракона». В статье С. Бородина «Вредная сказка» пьеса Шварца была названа «пасквилем на героическую освободительную 64 борьбу народов с гитлеризмом». «Дракон — это палач народов, — писал Бородин. — Но как относятся к нему жители города, которых он угнетает? Тут-то и начинается беспардонная фантазия Шварца, которая выдает его с головой. Оказывается, жители в восторге от своего дракона. “Мы не жалуемся. Пока он здесь, ни один другой дракон не осмелится нас тронуть»… Народ предстает в виде безнадежно искалеченных эгоистических обывателей».
Шварц смотрит в корень явления, он хочет понять и разъяснить, каким образом фашизм завоевывает власть, как опутывает своими щупальцами народ. <> Самое страшное для Шварца не в том, что фашизм в Германии смог захватить власть и при помощи террора удерживать ее, а в том, что большая часть немецкого народа примирилась с фашизмом и нашла в нем выгоды для себя. «Он удивительный стратег и великий тактик… Он избавил нас от цыган», — с уважением говорят люди о Драконе. Верят ли они в его величие? В том-то и дело, что нет. Они не прочь и позлословить на его счет и рады, когда Ланцелот убивает чудовище. Но пока он жив, они предпочитают мириться с ним — так удобнее и безопаснее.
Дракон в сказке и сам понимает, что сохраняет свою власть только потому, что сумел одурманить и растлить людей. Умирая, он говорил Ланцелоту: «Меня утешает, что я оставляю тебе прожженные души, дырявые души, мертвые души…»
Означает ли это, что пьеса Шварца пессимистична, полна безверия и скепсиса?
С. Бородин считает именно так: «Мораль этой сказки заключается в том, что незачем, мол, бороться с драконом — на его место встанут другие драконы помельче; да и народ не стоит того, чтобы ради него копья ломать; да и рыцарь борется только потому, что не знает всей низости людей, ради которых он борется».
Но Шварц не был бы Шварцем, если бы он приходил к таким выводам. На самом деле драматург утверждает как раз обратное.
Прежде всего, среди жителей города есть и смелые, мужественные люди, ненавидящие Дракона. Только благодаря их помощи Ланцелот и может победить. Во-вторых, и людей с «прожженными» душами Шварц не считает безнадежно погибшими. Народ не может быть дурным, говорит сказка, он может быть обманутым и испорченным. За каждого такого человека надо бороться. Фашизм нельзя уничтожить только оружием, его надо постепенно изгонять из душ людей. Причем делать это надо очень осторожно. «Будьте терпеливы, господин Ланцелот, — говорит в финале сказки один из персонажей, — сорную траву удаляйте осторожно, чтобы не повредить здоровые корни. Ведь если вдуматься, то люди, в сущности, тоже, может быть, пожалуй, со всеми оговорками, заслуживают тщательного ухода». А Ланцелот отвечает: «Я люблю вас всех, друзья мои. Иначе чего бы ради я стал возиться с вами».
Очень жаль, что гуманистическая, умная сказка «Дракон» не увидела тогда света рампы. Почти через двадцать лет, в 1962 году, Акимов вторично поставил эту пьесу.

Марина Заболотная «Дело о «Драконе» (Вопросы театра, 2009 год)
В 1962 году Акимов решил вновь поставить «Дракона». На то имелись веские причины. Не стоит забывать его личную заинтересованность в пьесе, к созданию которой он приложил столько сил.<>
В новом историческом контексте «Дракон» снял территориальные привязки темы к «фашизму». Понятие трансмутировало. Это и показал со всей очевидностью новый спектакль Акимова.
Пьеса, бесспорно, была опасна своим свободолюбием. В ней самый сказочный и невинный эпизод, каждая реплика звучали современно. <>
Приемка спектакля прошла с боем. Текст пьесы был сокращен, но и этого оказалось недостаточно. Спектакль разрешили с одним условием: перед его началом Лицо от театра (Алексей Савостьянов) должно разъяснять зрителю антифашистскую суть сказки. Но спектаклю не помогло и это, слишком ясны и сильны были аллюзии. <>
Понятно, что на спектакль сразу набросились «нужные» критики, пошли заседания деятелей культуры и партийных лиц. Как и «Гамлет», «Дракон» продержался в репертуаре чуть больше сезона. Достаточно было парочки статей, парочки проработок «наверху», и спектаклю пришел конец.
Первый удар по «Дракону», руководствуясь принципами самого Дракона, нанес «Вечерний Ленинград»: «<…> эта пьеса, написанная драматургом Шварцем в годы Великой Отечественной войны, была задумана как философская сказка, обличающая гитлеровский фашизм. Возобновив ее постановку почти через два десятилетия, режиссура попыталась придать спектаклю современное звучание. Но что получилось из этого? Зрители явно недоумевают: на сцене средневековые пейзажи, актеры одеты в костюмы «немецкого» кроя. Однако пьеса в постановке Театра Комедии трактуется настолько двусмысленно, что многие думают: да уж не о временах ли культа личности Сталина идет речь? Этот акцент проходит через весь спектакль. <…>
«Советская культура» в Москве, что называется, подвела под «Драконом» черту: «Досадно, что из всего арсенала советской драматургии театр выбрал именно эту устаревшую и идейно неполноценную пьесу. Хорошо, что в настоящее время коллектив театра сам пришел к выводу о необходимости этот спектакль снять». <…>
Старожилы Театра Комедии до сих пор вспоминают, как играли последний спектакль. Как театр окружила конная милиция, как набился до отказа зал, а на балконе сгрудились студенты. Как после окончания спектакля зал взорвался овациями, скандируя «браво» и вызывая на сцену режиссера. Даже когда закрыли занавес, а за ним опустили и занавес пожарный, притихший зритель еще минут двадцать сидел в полумраке, прощаясь с «Драконом». Люди прощались не только со спектаклем, но и с целой эпохой, с ее сомнительной «оттепелью». <…> Начиналась унылая пора Брежнева.

Захаров М. А. «Контакты на разных уровнях»
Я угодил в Студенческий театр МГУ не сразу. После возвращения из города Перми мой контакт со студенческой самодеятельностью начался в драмкружке Московского станкоинструментального института. Там я поставил спектакль, который задумал еще в Перми, — «Чертову мельницу» Яны Дрды и Исидора Штока. <…>
Премьера «Чертовой мельницы» в клубе Станкоинструментального института «отравила» сознание некоторым самодеятельным артистам. Произошло то, что часто происходит в студенческой самодеятельности: молодые люди фактически порывают с основной работой или учебой, однако и не профессионализируются окончательно — на некоторое время «зависают» в каком-то своеобразном «невесомом» состоянии, уже не в силах оторваться от театра, но и не имея достаточно сил и возможностей для перехода в новую специальность. Это великие мученики, подвижники, энтузиасты, фанатики, вызывающие во мне и сочувствие и зависть.
Подобная компания лиц и установила контакт со Студенческим театром МГУ, который после ухода Ролана Быкова переживал определенный кризис. Инициативная команда договорилась о переходе в Студенческий театр большой группы самодеятельных артистов из клуба Станкина вместе со своим самодеятельным режиссером.
Студенческий театр тогда возглавлял замечательный советский кинорежиссер Сергей Иосифович Юткевич, с которым у меня на долгие годы завязалась творческая дружба. Вместе с С. И. Юткевичем мы поставили «Карьеру Артуро Уи» Бертольта Брехта — спектакль долго шел на сцене театра, с успехом выезжал за рубеж. Но до брехтовской постановки в моей режиссерской судьбе произошло одно весьма существенное и принципиальное событие — дебют на 78 сцене Студенческого театра со спектаклем по пьесе Евгения Шварца «Дракон».
Трудно сейчас судить, насколько хорош был тот спектакль, поставленный в 1962 году, но он запомнился московским зрителям. На одну из многочисленных генеральных репетиций потянулись авторитетные деятели театра, среди них Олег Ефремов, Валентин Плучек, Назым Хикмет, Афанасий Салынский. Они создали определенное давление, и спектакль был принят строгой цензурной комиссией. Он просуществовал несколько месяцев до знаменитой выставки «абстракционистов» в московском Манеже и, разумеется, после провозглашения Хрущевым термина «пидарасы» был немедленно запрещен.

Валерий Сойфер «Вот кто во всем виноват»
В это время в Москве состоялось выдающееся событие в культурной жизни: Студенческий театр МГУ поставил «Дракона» по пьесе Е. Шварца. Вообще Студенческий театр МГУ уже был прославлен постановкой пьесы «А если это любовь?» Павла Когоута, главную роль в которой исполняла Ия Савина — тогда еще аспирантка МГУ, в будущем известная актриса. Очевидный всем вызов молодежи устоявшимся в советские времена извращениям морали и безоговорочного подчинения личности мнению руководителей, прикрывавшихся демагогией так называемого «общественного мнения», столь ярко прозвучал в этом спектакле, что сразу же вывел Студенческий театр в число лидеров в театральной сфере. В «Драконе» был сделан еще шаг вперед — игравший дракона артист выходил на сцену в сталинском френче темно-зеленого цвета, каждая фраза воспринималась совершенно иносказательно и очень современно, за каждым жестом зрители угадывали намеки на существующие порядки и укоренившуюся мораль.
Пользуясь своими связями, я уговорил руководителей студенческого театра сыграть выездной спектакль в Доме Культуры Института атомной энергии. Предложение было принято, мы начали готовиться к спектаклю и позвали много гостей из разных слоев московской интеллигенции. Несколько раз я звонил писателю Виктору Платоновичу Некрасову в Киев, мы уговорились, что он приедет в этот день в Москву, чтобы посмотреть спектакль.
Конечно, приехал и Игорь Евгеньевич Тамм, как мне помнится, с женой и дочкой, принял мое приглашение и Лен Карпинский, тогдашний 2-й секретарь ЦК комсомола. Всех их я усадил рядом с Некрасовым. Наблюдать за Таммом во время спектакля было очень интересно. Он прекрасно воспринимал эзоповский язык пьесы, громко смеялся над любой шуткой, мрачнел в те моменты, когда на сцене переживали и мучились герои пьесы. Живое и выразительное лицо Игоря Евгеньевича так однозначно выражало внутренние чувства этого выдающегося человека, что я жалел, что у меня не было возможности записать на кинокамеру переливы настроений и эмоции Тамма (те, кто видели документальный фильм М. И. Таврог «Один Тамм», понимают, о чем я говорю).
По окончании пьесы Тамм и Некрасов попросили меня отвести их за сцену, чтобы встретиться с актерами. Тамм тут же подошел к здоровяку Бургомистру, приставил свой указательный палец правой руки к его мощному животу и начал его буравить пальцем, быстро приговаривая: «Вот кто во всем виноват, вот кто во всем виноват!»

«Портретная галерея Дмитрия Быкова. Евгений Шварц» («Дилетант. Журнал №1 (13). Январь 2013»)
У него (Е.Шварца) нет двусмысленной славы подпольного автора, потому что все его пьесы и сценарии либо триумфально идут и делаются классикой, как «Золушка», либо запрещаются намертво, как «Дракон» (с которым, однако, все желающие могут ознакомиться в театральных библиотеках — его Репертуарный комитет издал полутысячным тиражом, хоть и на правах рукописи, а с 1956 года он и в книги входил). И вот еще парадокс — «Дракона» в сорок третьем чуть было не поставили, а когда потребовали поправок, Шварц и их обернул на пользу пьесе, подробно расписав Бургомистра. Имелось в виду, что Бургомистр — это США, пытающиеся примазаться к победе нашего Ланцелота. При Хрущеве «Дракона» опять запретили, уже в постановке Захарова, в студенческом театре МГУ — там Бургомистр был вылитый Никита. Обещанный парадокс в том, что во времена Драконов Шварц еще может существовать, но во времена Бургомистров он невыносимо раздражает власть; «Снежную королеву» ставят, «Красную Шапочку» — само собой, а «Тень», «Дракон», «Голый король» (кроме знаменитого спектакля «Современника») существуют в полузапрещенном виде. <>
Он был остроумный человек, да, воспитанный той средой «мальчиков и девочек» начала века, о которой и Пастернак написал главный свой роман; он был театральный человек, отлично чувствующий ритм спектакля,— но остроумия и театральности мало было бы для «Дракона» и «Обыкновенного чуда». А вот «любовь к ребенку — ведь это же ничего? Это можно?» Или: «Всех учили. Но зачем ты был первым учеником, скотина?» Или: «Я не упрекаю вас — видите, какая я стала смирная? Только не оставляйте меня». Этого не сделаешь ни остроумием, ни чувством театра — это освобожденная, вырвавшаяся наружу человечность.<>
Жалеть друг друга тоже можно. Не бойтесь! Жалейте друг друга. Жалейте — и вы будете счастливы! Честное слово, это правда, чистая правда, самая чистая правда, какая есть на земле.