А не спеть ли мне песню о любви? «Голубая луна» Ричарда Линклейтера — меланхоличный гимн дружбе

Программа 75-го Берлинского кинофестиваля пестрит в этом году совершенно необязательными картинами, которые не только не укладываются в какую-то единую тематическую канву, но и как будто не отвечают традиционно политическому запалу фестиваля (за несколькими, разумеется, исключениями). Осветившая смотр «Голубая Луна» Ричарда Линклейтера — еще один американский фильм, нехарактерный для Берлинале. Однако эта его непохожесть, меланхоличный линклейтеровский пафос, полный светлой печали, сделали эту работу одним из фаворитов конкурса, растопивших сердца критиков в заснеженной немецкой столице. Как режиссер подошел к истории легендарного поэта-песенника, рассказывает Дарья Тарасова.


В ноябре 1943-го года поэт-песенник Лоренц Харт (Итан Хоук) упадет где-то на промозглых улицах Нью-Йорка из-за алкогольной интоксикации и трагически погибнет. Пока же приземистый мужчина тоскует в баре неподалеку от театра, где состоялась премьера «Оклахомы!», мюзикла, сочиненного композитором Ричардом Роджерсом (Эндрю Скотт). Тот давно работает с Хартом, на их общем счету не один шлягер, в том числе и вынесенная в заголовок «Голубая луна». Однако в этот раз композитор написал музыку к текстам соперника Харта Оскара Хаммерштейна (Саймон Делани) — и публике материал пришелся очень по вкусу. Отвлечь поэта от завистливых мыслей может разве что Элизабет (Маргарет Куэлли) — 20-летняя девушка, к которой Харт питает то ли романтические, то ли платонические чувства. Она вот-вот перешагнет порог бара, где после премьеры окажутся и Роджерс с Хаммерштейном.

Американский режиссер — мастер мамблкорного жанра. У него, казалось бы, пустые разговоры ненавязчиво увлекают зрителя, а после, в самом финале, ошпаривают оголенной сентиментальностью. Такова, например, трилогия «Перед…», где главную роль также исполнил давний друг постановщика Итан Хоук. «Луна» почти полностью построена на монологах Харта, обращенных то к бармену Эдди (Бобби Каннавале), то к отпремьерившимся коллегам, то к угловатой в движениях и речи Элизабет. Свою уязвимость поэт прячет за наигранной утонченностью и остроумием, отчего в его словах часто звучат едкие комментарии что об эпохе, что о соотечественниках — тем самым в ленте создается характерный антураж безрадостных 1940-х.

Над скриптом, так точно ухватившим характер Харта, трудился Роберт Каплоу, написавший для Линклейтера комедийную драму «Я и Орсон Уэллс». Сценарная основа стала богатым подспорьем для одного из лучших перформансов в карьере Хоука: загримированный почти до неузнаваемости, он создает на экране образ ранимого творца, который всеми силами пытается защитить самолюбие, но каждый раз, зря надеясь на мягкость окружающих, сам же ранит его.


Центральным мотивом фильма стала тема любви — но не романтической, а дружеской, платонической, которая роднит Харта и с Роджерсом, всё еще надеющимся на творческое будущее дуэта, и с заглядывающейся на ровесников Элизабет, и даже с барменом, наливающим ему одну стопку за другой. В одной из сцен к песеннику подходит начинающий драматург и просит совета — на что ветеран музыкальной сцены говорит, что любовным историям стоит предпочитать истории о дружбе. Под конец вечера Харт всё же остается за стойкой один: Элизабет уезжает на следующую вечеринку — к отправившемуся в следующий бар Роджерсу.

В одном из монологов герой Хоука отмечает: ему часто кажется, что вся жизнь — буквально театр, он — главный герой, а люди вокруг — вечно куда-то стремящиеся статисты. Перенимая эту мысль и подбивая под нее форму, Линклейтер создает проникновенную историю об одном вечере из жизни человека покинутого, но держащегося за надежду на близость с окружающими. Статисты Роджерс-Элизабет-Хаммерштейн-Эдди калейдоскопом сменяются на фоне, вроде бы составляя персонажу компанию, но на деле следующие своим целям и амбициям. На ум приходят фотографии с длинной выдержкой, где посреди размытой толпы стоит недвигающийся человек, — так, судя по всему, и ощущает себя Харт.

Линклейтер, впрочем, не был собой, если бы не добавил в эту почти трагическую историю проблески надежды. Фильм открывается смертью поэта, а завершают его поясняющие титры о подробностях гибели. Эпилог, дополненный фотографиями прототипов, заявлен на столь светлой ноте, что волей-неволей думаешь: Харт искал друга и, хоть сам не нашел, нам завещал.