В этом году старейшине-аксакалу международного фестивального движения – Венецианскому кинофестивалю исполнилось 85. Но старая кокетка скрывает свой возраст – все думают, что ей только 74. Именно 74-й раз прошел в этом году фестиваль, или, как его тут называют, - Мостра, что означает «смотр, выставка». А официально Мостра была учреждена 85 лет назад, 6 августа 1932 года. Именно в этот день состоялся первый показ первого фестивального фильма – «Доктор Джекилл и мистер Хайд» Рубена Мамуляна. Мамулян, кстати, родом был из Тифлиса, учился в школе в Париже, где сидел за одной партой с Рене Клером, а потом учился в Московском университете и позже – в Вахтанговской студии. Так что начало Венецианскому фестивалю в определенном смысле положил армянин родом из Грузии, получивший образование в Москве.
Несмотря на почтенный возраст, Мостра была и остается самым демократичным из всех крупных фестивалей. В отличие от Канн, которые перешли на режим наименьшего благоприятствования по отношению к аккредитованной публике, и Берлина, который потихоньку берет пример со старшего брата, Венеция всегда отличалась нежным нравом. Понимая, что добраться до острова Лидо на перекладных может только завзятый синефил, Мостра словно ценит эту преданность и потому ведет себя очень доброжелательно. Тут нет иерархии прессы, тут до последнего времени не досматривали сумки на входе в фестивальную зону, тут почти всегда можно купить билет на самый раскрученный фильм при условии, что придешь к открытию касс. Здесь можно совсем близко подойти к красной дорожке, да и сама дорожка не взмывает ступеньками вверх, как в Каннах, в недостижимые высоты, где место только звездам, - а скромно проходит на уровне тротуара. Правда, в это году бодрые красавцы-карабинеры в лихо сдвинутых набок беретах стали едва ли не самой заметной категорией местных обитателей, и хоть лениво, но интересуются содержимым сумок.
Только усиленные меры безопасности да сам кинематограф напоминают о том, что совсем рядом – опасный, бурный и буйный мир. В этом году приглашенные в конкурс фильмы настойчивее, чем прежде, давали понять, что мир целиком вовлечен в конфликтную ситуацию, в которой правые и виноватые сами не знают, к какой категории относятся. Даже во многом благополучная Америка решила напомнить, что и у нее не все болячки залечены. В одном из лучших фильмов конкурса – «Три рекламных щита на окраине Эббинга, штат Миссури» Мартина МакДона – местный шериф в ответ на упрек, что, дескать, его подчиненные пытают чернокожих, отвечает: «Я могу найти и тех, кто не будет пытать, но где гарантия, что они не окажутся гомофобами?»
Если уж зашла речь об этой картине, то просто обязательно надо сказать о ней хоть пару слов. Во-первых, это блистательная работа Френсис Макдорманд, про которую – увы – стали потихоньку забывать. Если Итан Коэн не дает своей жене интересных ролей, то пусть это сделает хотя бы МакДона. История провинциальной владелицы сувенирной лавки, отчаявшейся увидеть на скамье подсудимых убийц своей дочери, принимается мстить полиции довольно изощренным способом, размещая обвинения в их адрес на билбордах вдоль шоссе, поначалу развивается как американский «Левиафан», но под конец все же находит в темном лабиринте единственный ход, ведущий к свету. Почему бы, кстати, не дать Макдорманд Кубок Вольпи?
На фоне остального конкурса «Три рекламных щита» выглядят очень органично – в этом году фестиваль собрал работы, в которых нет места трагической развязке, или таковая все же идет об руку с надеждой на скорое разрешение проблем. Еще один из лучших фильмов нынешней Мостры – ливанское «Оскорбление» Зиада Дуэйри – отлично вписалось в концепцию всеобщего примирения, характерной для Венеции-2017. История затяжного конфликта ливанца-христианина и палестинца-гастарбайтера-мусульманина, показавшая, что арабо-израильский конфликт – это, конечно, жесть, но ведь и арабы между собой собачатся дай бог как. Может, сначала бы между собой договориться? Как это похоже на наши, российские неуклюжие попытки создать оппозиционное движение, не удосужившись договориться сначала между собой.
Другой американец, Пол Шредер (сценарист «Последнего искушения Христа»), в своем фильме «Первая реформатская церковь» с Итаном Хоуком в главной роли тоже подводит зрителя к утешительному выводу о том, что, вопреки известной пушкинской максиме, есть счастье на земле. Причем делает он этот вывод фильмом, удивительным образом соединившим в себе антиклерикальность и божественное провидение. По сюжету бывший капеллан, потерявший на войне сына, обретает смысл жизни в земной и вполне плотской любви, которая возвращает его не только в объятия красивой женщины, но и в объятия бога.
Восторг у большинства критиков вызвал фильм одного из самых интересных на сегодня израильских режиссеров Шмуэля Маоза (уже получавшего «Золотого льва» за «Ливан») «Фокстрот». После «Ливана», жесткого и виртуозно придуманного фильма о маленьком аде большой войны, Маоз стал признанным лидером израильского кино. Действие «Ливана» происходит во время ливанской войны 1982 года в танке, а сама война показана глазами танкистов через прибор обзора танка. В «Фокстроте» режиссер выбирает другую интонацию и другой прием – частная жизнь семьи, в которую Судьба и Война принесли беду, становится маленькой сценой для роковых игр. Эти игры – в назидание людям, забывшим о силе судьбы и решившим жить так, словно рока не существует.
Герои картины, муж и жена средних лет, с лицами древних библейских героев, два раза проходят ужас потери сына. Первый раз, как выяснилось, - по ошибке. Сын, служащий на богом забытом блокпосте в пустыне и мающийся от безделья в компании еще трех таких же солдатиков, неожиданно и против своей воли оказывается вершителем чужих судеб. Рок не дремлет и со всей жестокостью карает тех, кто попытался подменить судьбу собственными амбициями. Частная трагедия выруливает на фатальные обобщения и заканчивается примирением героев с судьбой и друг с другом – дружным смехом родителей парня, нашедших после его гибели у него в столе травку и выкуривших ее в его двадцатый день рождения. Если не можешь изменить судьбу – попробуй хотя бы с ней не ссориться. Умение лечь под Рок и получить от этого максимум если не удовольствия, то хотя бы покоя оказывается одним из главных умений человека в сегодняшнем конфликтном мире.
Во многом именно роковыми закономерностями готов объяснить нынешнюю конфликтную ситуацию в мире знаменитый китайский художник Ай Вейвей. Его документальная лента «Человеческий поток» о перемещениях мигрантов по всему миру, снятая немыслимо масштабно и красиво, настаивает на том, что существует масса объективных и субъективных причин, не доступных для понимания европейского человека и заставляющая миллионы людей бросать родину и устремляться на чужбину в поисках лучшей доли. Впрочем, китайский художник-диссидент не склонен копаться в причинах нового великого переселения народов – его интерес лежит в сфере внешних проявлений этого глобального явления. Камера Ай Вейвея следует, кажется, за всеми сразу мигрантами планеты, фиксируя переселение народов как гигантский перформанс. Вейвей, чья картина считалась одним из самых ожидаемых событий фестиваля, ожиданий не обманул, но и не подтвердил. «Добротно» - самое верное определение «Человеческого потока».
Этот же эпитет можно считать кредо Венеции-2017. «Добротно». И нашим, и вашим. Не плохо, но ничего выдающегося. «Субурбикон» Джорджа Клуни – самое яркое воплощение этого кредо. Фильм по добротному сценарию Коэнов, добротно снятый Клуни с добротными Мэттом Деймоном и Джулианной Мур. Добротные шутки, добротный черный юмор. Вроде и Коэны, а не они. Квазикоэны. Смешная трагикомедия о незадачливых дураках, решивших поживиться страховкой убиенной дамы, в очередной раз показала, насколько мил, но не слишком интересен Клуни как режиссер и как Мэтт Деймон стал похож на Гарри «Бульдога» Харламова из «Камеди клаб». Гораздо более впечатляюще смотрелся Клуни на звездной дорожке рядом с красавицей-женой, три месяца назад ставшей матерью близнецов и пребывающей в превосходной форме.
Добротным же оказался, как и всегда, Гильермо Дел Торо. Его сказка «Форма воды» - фонтан фантазии, шквал красочных деталей и бенефис великолепной Салли Хокинс, сыгравшей немую девушку, явно рожденную русалкой. Девушка живет одна, работает уборщицей в засекреченной лаборатории, помогает соседу-профессору и случайно становится участницей шпионского триллера, закрученного вокруг выращенного в лаборатории человека-амфибии. Дело происходит в начале холодной войны, очертившей противостояние СССР и Запада, и советская шпионская сеть опутывает лабораторию со всей советской мертвой хваткой. Фамилия главного советского шпиона почему-то Михалков (оммаж нашему, не иначе).
В борьбу с холодной войной вступает горячее сердце немой девушки, чья готовность защитить любого слабого и обиженного (в данном случае – безымянного человека-амфибии) ставит под угрозу само существование холодной войны. Как мы знаем, спасти мир от холодной войны не удалось, но уверенность сказочника Дель Торо в том, что если что и способно предотвратить смертоубийство, так это любовь и справедливость необычайно трогательна и приходит к зрителю в виде фантасмагорической трагикомедии, насыщенной, и то и даже перенасыщенной атрибутами постмодернистской феерии.
Несколько переборщил с любовью Абделатиф Кешиш – вот уж кого тут ждали с придыханием. После триумфа «Жизни Адели» на Кешиша возлагались надежды как на одного из спасителей как минимум французского кинематографа. Трехчасовое повествование «Мектуб, любовь моя» о чувственной жизни городка где-то на Лазурном берегу снято по-кешишевски полнокровно, с вниманием к малейшим проявлениям эротической природы человека, и смотрится, надо сказать, очень легко, несмотря на отсутствие сюжета в привычном смысле этого слова. Но выходишь из зала с обидным ощущением, что проглотил пустой орех – грыз его, грыз, а как разгрыз – там пустота.
Даже намека на тот сумасшедший кураж, что был в «Жизни Адели», даже слабенького подобия той энергии, что летела с экрана в предыдущей картине Кешиша. Чувственность есть, но она словно протекает мимо, она чужая. У кого-то форма воды, а у кого-то – вода формы. Но органичность, с какой живут в кадре десятки его героев, как всяким поворотом головы, выстрелом взгляда, движением бедер напоминают об основном инстинкте, прощает многое. Кстати, ради создания этого фильма режиссер чуть было не продал с аукциона «Золотую пальмовую ветвь».
Шесть лет назад руководить Венецианским фестивалем назначили Альберто Барберра, до этого служившего директором туринской синематеки. Первое, что сделал Барберра, - практически отменил кинорынок, и без того влачивший на Лидо весьма грустное существование, а теперь и вовсе существующий в виде нескольких стендов с не очень понятными функциями. Так что количество аккредитованных представителей киноиндустрии заметно сократилось, а это означает, что на любой сеанс попадаешь без проблем. Второе: Барберра впервые в истории Венецианского фестиваля сделал решительный шаг навстречу техническому прогрессу, заняв целый остров – Лазаретто – студией Virtual Reality. Приживется ли нововведение в древних стенах бывшего лазарета на Лазаретто (кстати, именно госпиталь на этом острове и дал жизнь слову «лазарет») – пока непонятно, но начало положено. Бывший лазарет разбит на секции – небольшие залы на одного человека. Сотрудник фестиваля подключает тебя к агрегату, надевает специальный шлем и – вуаля! – кто-то окажется на Северном полюсе в пугающей близости к белым медведям, кто-то обнаружит себя в центре свалки, окруженный диковинными предметами, а кто-то – и вовсе… в одной ванной с незнакомым мужчиной. Где-то эффект присутствия больше, где-то – меньше, со временем технология того и гляди позволит зрителю самому участвовать в сюжете, но все-таки пока нет оснований думать, что обычное «плоское» кино станет жертвой технического прогресса и сгинет в угоду виртуальной реальности.
По крайней мере пока существует Венецианский кинофестиваль.
2 комментария
обсуждение >>