Гений смеха. На премьере Чаплиновского «Цирка».

Специальный нью-йоркский корреспондент «Берлинер Тагеблатт» следующим образом описывает первое представление Чаплиновского «Цирка».
Как это случается в Америке со зрелищами, на которые собираются только избранные, премьера «Цирка» началась в полночь. К вместительному «Марк Штранд Театру», в котором демонстрировалась фильма, дорогу приходится прокладывать с боя. Толпа запрудила улицу перед театром и, частью, Бродвей. Это необычайное собрание праздных зевак вызвано слухом, будто сам Чарли Чаплин посетит премьеру. Однако, слух не оправдался,— Чарли прислал извинительную телеграмму и не явился.
В мире кино «Цирк» очень крупное событие — целых два года Чаплин трудился над своим детищем, уже в первый год на фильму было истрачено до миллиона долларов.
В театре несколько тысяч избранных. Налицо «весь Нью-Йорк».
Занавес раздвигается и на экране появился Чарли. Радость разливается по лицу его поклонников.
И на этот раз творение Чаплина является совершенным психоанализом среднего человека и того, что ему нравится, того, что смешит его до смерти. Вид зрительного зала, состояние, в котором находятся зрители, являются самым неопровержимым признанием великих талантов Чарли. Весь зрительный зал, со слезами на глазах, буквально умирает от неудержимого смеха.
Облеченный в свои комические предметы реквизита, он демонстрирует, как в человеческих глазах, которыми владеет условность, этот реквизит создает человеку то или иное достоинство, и большее или меньшее почтение со стороны ближних: маленький «Чаплинский» котелок на голове, не в меру огромные башмаки, в которых он стоит одновременно неуверенно и задумчива.
Тот же, любимый зрителем и актером, образ бродяги с его человеческими нуждами и душевными движениями. Как мило он поедает бутерброд из рук младенца, сидящего на руках у отца. «Дай, дай дяденьке хлеба», говорит он ребенку» Ребенку забавно, он заливается смехом. Как же не отдать хлеб «дяденьке»? «Дяденька» деликатно помазал добытый бутерброд горчицей, в закусочной лавочке: таким образом — «дяденька» немножко подкормился.
В это время в его, по обычаю, широчайших брюках уже лежит туго набитый бумажник, подсунутый ему приведенным полицией карманником. Такова жизнь. Только Чарли заметил бумажник, едва собрался он купить сосисок, как из-за бумажника он также стал объектом преследования. Здесь как раз необыкновенно смешной момент! Преследуемый Чарли добежал до фасада цирка, перед которым расставлены механические куклы, высотою в человеческий рост. Так как полицейский смотрит на Чарли, то последний, чтобы не быть замеченным и пойманным, принужден беспрерывно вертеться, как движимая заведенной пружиной механическая кукла. Вертясь, он в то же время, подступает все ближе, к своему стоящему рядом врагу, карманнику, принужденному изображать из себя также механическую куклу, чтобы отвлечь подозрение полиции. Каждые три четверти оборота, «механически» вертясь, «кукла» Чаплина дает по шее «кукле», изображаемой карманником.
Но вот Чарли, спасаясь от преследований, вбежал в «большой зеркальный кабинет» цирка; карманник и полицейский за ним.
«Зеркальный кабинет» устроен так, что каждый должен в нем неизбежно, благодаря множеству зеркал, заблудиться. Здесь за сотнями убегающих Чаплиных бегут сотни карманников, преследуемых сотнями полицейских. Здесь Чарли так весел, невыносимо весел, что эти сотни его изображений оказывают на зрительный зал действие, подобное взрыву динамита.
Наконец, инцидент с бумажником разъяснился, и Чарли остается в цирке. Ему поручается передвигать декорации. Но стоило ему только с какой-нибудь ношей появиться на арене, как публика (в фильме) буквально умирает со смеха, до того он был комичен. Злые мулы, выведенные на эстраду, с таким ожесточением преследуют его, что он, чтобы спастись от них, принужден удрать через цирковой барьер. Внося на эстраду «магический стол» фокусника, он как раз нажал запретную кнопку. Эффект его неловкости был необыкновенный: из стола посыпались вещи и полезли все старательно запрятанные там животные: перед зрителями появились шляпы, цилиндры, кролики, голуби и, в заключение, целое стадо гусей, которых Чарли необыкновенно серьезно и заботливо погнал через всю эстраду.
Воя его фильма—это невообразимо живая лекция по прикладной психологии. В средней своей части—фильма является курсом самообладания и геройства. Это относится к тем моментам, когда Чарли угодил в клетку со львами и дверь клетки за ним захлопнулась, когда маленький песик ожесточенно лает на спящего льва и когда прибежавшая на помощь цирковая девица падает в обморок у самой клетки. Чтобы привести девицу в чувство, Чарли, не долго думая, выливает через железную решетку ей на голову весь запас воды, приготовленный льву для питья. Этой сцены забыть невозможно. А в момент освобождения из клетки -это герой и кавалер с головы до ног. Перед лицом прекрасной дамы— вне клетки, лев для него пустяк. «Пут, пут, пут…» - манит он просыпающегося льва, как какую-нибудь овечку. Но момент —и Чарли уже на вершине опасной, самой высокой цирковой мачты. Оттуда храбрец посылает своей даме воздушные поцелуи.
Сильный момент в конце, когда он заменяет канатного плясуна. Он вполне уверен, что крепко привязан проволочным канатиком, спускающимся с потолка, прикрепленных к его поясу. Пояс порван, но Чарли это неизвестно. В таком виде он прекрасно сумеет плясать на канате— ведь он привязан. Уже находясь посреди каната, он замечает, что пояс порван, В довершение на него в этот момент, по ходу действия, обрушивается целое стадо обезьян-мартышек. Получается нечто невероятное, безумное, нечто подобное дикому урагану, не остающееся однообразным даже на один момент. Ежесекундно меняются поза и выражения карабкающихся по его голове, цепляющиеся лица и все время та же открытая перспектива на общечеловеческое в его переживаниях. Без этой перспективы не может быть великого комика. И все это общечеловеческое, конечно, на фоне «Чаплинской» меланхолии.
Да, история на экране получается очень трагическая, хотя и происходит в цирке, где культивируется архи-комическое. Здесь в «Цирке» Чарли ведет себя, пожалуй, чересчур рыцарски и благородно, даже не верится в такую большую его доброту, глаза его выражают иное. Он самоотверженно сводит предмет своей страсти, наездницу, с канатным плясуном, а сам, под тяжестью своего горя, продолжает сидеть в полумраке опустевшей арены, в то время, когда последние цирковые колесницы уже исчезают вдали. Эта глубокая меланхолия—прекрасный заключительный момент пьесы.
Впечатление от фильмы огромное. Все затхлое накопившееся в душе, начисто, выветрено этим вихрем таланта, этим гением смеха.