«Елена» Андрея Звягинцева

Бывший медработник Елена (Надежда Маркина) работает женой и гувернанткой у пожилого буржуа Владимира (Андрей Смирнов), а в свободное от этой работы время навещает семью своего сына (Алексей Розин), живущую в типовом спальном гетто. У сына-разгильдяя есть свой сын-разгильдяй (Игорь Огурцов). У этого тоже руки постоянно заняты сигаретой, пивасом или джойстиком, и еще его скоро должны призвать в армию. Денег, которые Елена выкраивает со своей карточки, на решение этой проблемы явно не хватит, и она обращается за помощью к мужу. Владимир же предпочитает делиться капиталом со своей родной дочерью (Елена Лядова), исповедующей гедонистический нигилизм, а чужим и необаятельным, в общем-то, людям – помогать советом, а не деньгами. Более того, после остроумной дискуссии с дочкой о бессмысленности жизни, Владимир решается написать роковое завещание. А обделенная таким образом Елена – нарушить клятву Гиппократа и сразу несколько божьих заповедей.



Что называется, не ждали. Современная московская действительность настолько некиногенична, что давно нуждалась во внятном кинематографическом осмыслении, но то, что эту задачу выполнит человек по фамилии Звягинцев, верилось в последнюю очередь. При этом, всё, над чем посмеивались в «Возвращении» и «Изгнании» никуда не делось, но все эти многозначительности, лобовые символы и литературные диалоги, перенесенные из художественного вакуума в вакуум концептуальный, оказываются ровно на своих местах. Давайте сразу, чтобы вопросов не возникало. Да, здесь в какой-то момент поезд сбивает метафорическую белую лошадь. Но, во-первых, такой символ прекрасен своей наглостью (особенно, учитывая репутацию автора), во-вторых, если вас это не устраивает, придется исключить из списка хороших режиссеров, например, того же фон Триера. И да, разговаривают здесь преимущественно скучными, синтаксически правильными предложениями. Но если в подчеркнуто условном пространстве такие чисто функциональные, по большому счету, диалоги окончательно лишали зрителя всех ориентиров, кроме культурных, то слыша примерно то же самое в стерильных московских апартаментах, приходится констатировать: здесь люди действительно так разговаривают. Разговаривают, потому что сами стали друг для друга исключительно функциями. И потому что жизнь, уже давно подмечено, имитирует не искусство, а плохое телевидение.

Плохое телевидение, кстати, становится в «Елене» полноправным участником действа. Каждый герой смотрит свой строго установленный пакет телепередач: взрослым мужикам принято смотреть футбол, придурковатым подросткам – «6 кадров», домохозяйкам – Малахова и Малахова. Смотреть эти программы после «Елены» так же страшно, как, наверное, лезть на американские горки после «Пункта назначения 3», но не в этом дело. Еще в трехгодичной давности «Шультесе» телеящик оставался последним средством коммуникации между людьми. Персонажи «Елены» способны коммуницировать только непосредственно с самим телевизором. В домах побогаче – каждый со своим.



И если в биполярном мире этого фильма, где люди четко поделены на последних и первых, представители обоих классов не могут поговорить (тем более договориться) между собой, то что уж думать о желании и возможности взаимодействия друг с другом? Раздражают, конечно, и свои, и чужие, но со своими все-таки как-то проще.
- Вот и дочка выросла такая же, бл*дь, гедонистка – ворчит регулярно обеспечивающий бл*дь-гедонистку отец.
- Я не понимаю этого слова – говорит Елена.
- Эгоистка по-вашему – переводит ей муж.
«По-вашему». Здесь-то он как раз и ошибается. Елена не ваша и не наша, она вынуждена играть роль проводника между двумя враждебными друг другу мирами. Понятно, что эту роль нельзя играть вечно, придется выбирать, а выбор очевиден: последние должны стать первыми.

Должны, потому что первые уже сами называют себя «гнилым семенем». А гниют, когда некуда дальше расти. Тот же Владимир б́ольшую часть времени возлежит на диване, а так как надобно, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти, топчется на месте по беговой дорожке спортзала. По беговой дорожке. Метафоры, опирающиеся не на универсальные архетипы, а на бытовой контекст, получаются у Звягинцева гораздо интереснее.



Тем не менее, «Елена», несмотря на злободневный социальный комментарий, все же остается притчей. Не о возвращении или изгнании, но о падении.
Во-первых, о падении Отца (разумеется, с большой буквы). Он исправно выполняет свои функции главы семьи, наставника, кормильца, но жить в мире, в котором он выполняет еще и функцию бога (жена, как жрица, по утрам приходит к нему с мольбами), невыносимо, в том числе и богу. Здесь пространство сжато до предела, а время отменили вообще. Каждый новый день – день сурка, который уже никто не пытается разнообразить: камера Михаила Кричмана с протокольной отстраненностью фиксирует перемещения героев по квартире – одни и те же, но с разных точек зрения. Установленные Отцом законы и принципы уже не работают, да и сам он в них теперь не особо верит. Разве что твердая убежденность в своей всевластности сыграет с ним злую шутку, и ему придется уйти из фильма. Уйти, не оставив никаких долгов, исполнив свою главную функцию – нуждающиеся поделят капитал поровну.

Во-вторых, о падении нравственном, которое, собственно, больше всего и волнует Звягинцева. Главная героиня не воплощает в себе некий отвлеченный образ Матери или, там, Света в темном царстве (если учесть значение этого имени). Все вполне конкретно. Она, как и большинство обывателей, несет на себе слишком много функций, чтобы оставалось время на рефлексию. С одной стороны, и жена, и сиделка, и домработница, и любовница, с другой – мать, кормилица… можно не продолжать. Разнообразие функций обеспечивает характер. Это вам не ее неимущее семейство, которое исчерпывающе выражает самоё себя во фразе «Где мое пиво?». В экзистенциальной яме она оказывается именно потому, что всегда выполняла ту роль, которую от нее требовали декорации. Звягинцев подчеркивает это, постоянно перемещая свою героиню из одного пространства в другое. Елена открывает дверь в спальню мужа – здесь она заботливая жена, заходит на кухню – здесь она кухарка, едет в хрущобу к сыну – перед нами любящая мать.
В ключевой момент фильма мы вместе с этой женщиной вглядываемся в ее молодое лицо на какой-то давней фотографии. Всех этих примитивных масок на ней еще нет. Красивая женщина, стоит, улыбается, на неслучайном фоне довольно устрашающего вида дороги. Звягинцева и в прошлых фильмах интересовало в фотографии одно из главных ее свойств – она изображает принципиально невозвратное прошлое.

Наконец, тема падения-разрушения воплощается в тотальном, общемировом масштабе. Известно, что «Елена» изначально планировалась как одна из серий британского проекта об Апокалипсисе. И вот ближе к концу фильма наступает конец света, причем, наступает в обоих смыслах. Сначала гаснет электричество. Потом, срывая последние маски и снимая последние барьеры, нам показывают развернувшуюся в этой темноте бойню. Потом, во время Страшного суда, как Иисус и завещал, последние становятся первыми – когда включат свет, бирюлевские люмпены обнаружат себя в элитном комфортабельном раю. Гнилому семени здесь не место. Выживает сильнейший, беднейший и злейший. Апокалипсис примиряет учение Христа с теорией естественного отбора.