"Меня влечёт "высокий штиль" речи, когда я говорю о замечательной работе Николая Николаевича Засухина. Но я не одинок: до сего дня (а прошло два десятилетия) живёт эхо его игры в "Ричарде", очень многие люди и Москвы, и Куйбышева, и других городов с удовольствием делятся радостью старого воспоминания. Я даже не ссылаюсь на объёмную прессу. Я помню толпы зрителей, взыскательных и весьма в то время утолённых москвичей, через полчаса неистовых оваций... Засухин, мне казалось, больше уставал от выходов на поклоны, чем от всего спектакля. А зритель хлопал в старом, добром здании МХАТа (там шли летом гастроли), и много раз повторялось: "Спасибо, Засухин! Оставайся в Москве!..". Через много лет он "послушался" и остался. И работает, между прочим, артистом (народным артистом) в Художественном театре. Но это — совсем другая песня, другой разговор."
Вениамин Смехов
На московские гастроли 1962 года мы привезли большой репертуар. В афише были новинки сезона "Океан" А.Штейна и "Дачный тупик" Ирины Тумановской, "Опалённые жизнью" модного в то время итальянского драматурга Каллегари, который, кстати,был на нашем спектакле. Но сердцевиной,"гвоздём" гастролей стал "Ричард III".
Достаточно сказать, что мы наметили показать москвичам всего шесть представлений "Ричарда", но из-за того, что он вызвал такой наплыв публики, пришлось изменить наши планы - спектакль прошёл 14 раз. В те годы, когда страна находилась ещё под впечатлением событий XX и XXII съездов партии, на которых был развенчан культ личности Сталина, эта хроника Шекспира и, по-видимому, наш спектакль попадали в "десятку". Работа театра воспринималась как взрыв, как прямая параллель, которую мы провели, что называется, без обиняков.
План постановки хроники созрел у меня ещё в годы учёбы - в 1938 году, когда каждый студент обязан был сдать в качестве курсовой режиссёрской работы какую-нибудь пьесу. Я выбрал "Смерть Тарелкина" и "Ричарда III". Но Борис Евгеньевич Захава принял у меня не Шекспира, а Сухово-Кобылина, а "Ричард"... мой замысел пролежал невостребованным 25 лет просто потому, что мне не встретился артист, способный одолеть эту вершину.
К тому времени, когда отважился на риск - а это случилось в 1962 году,- я уже хорошо знал коллектив куйбышевского театра, его потенциальные возможности, а к кандидату на заглавную роль, Николаю Засухину, проникся особенными симпатиями ещё раньше, и мне захотелось немедленно приступить к работе, которая созревала во мне многие годы.
... И вот мы в Москве. Одновременно с нами на гастроли приехали ещё пять театров: Ташкентский, Симферопольский, Оренбургский, ещё какие-то, запамятовал... И у всех в афише оказался "Океан". Но наш "Ричард" так сконцентрировал на себе внимание театралов, что никого не удивила рецензия, появившаяся в "Московском комсомольце" под броским и однозначно оценочным заглавием: "Шесть "Океанов" и один "Ричард". Это была высшая похвала рецензента коллективу, театру, оказавшемуся впервые на больших ответственных гастролях да ещё с таким спектаклем. Похвала за то, что мы сумели прочитать мировую классику не вульгарно, не политикански, а глубоко творчески, за то, что дали возможность посмотреть его широкой театральной общественности.
"Без языка".
У В.Г.Короленко есть рассказ под названием "Без языка". Русский человек эмигрирует в Америку, но, не зная чужого языка, попадает там в тяжелейшие обстоятельства.
... С Николаем Засухиным мы познакомились сорок лет тому назад, когда я, режиссёр уже с двадцатилетним стажем, приехал в Куйбышев. Сколько "волшебников" творили в Челябинске и Красноярске, Орле и Курске, Смоленске и Перми, в других городах. Только отдалившись на десятилетия, можно по-настоящему увидеть то, что не всегда в те годы мы могли оценить по достоинству. Но Николая Засухина мне удалось "увидеть" тогда, в те далёкие пятидесятые... Это был невзрачный, рыжеватый, с виду ординарный паренёк, которому доверялись случайные, второстепенные роли и эпизоды.
... К какой-то юбилейной дате, помню, мне поручили поставить "Интервенцию" Л.Славина. Центральные роли м-м Ксидиас, её сына Жени, Бродского были поручены ведущим мастерам В.Карасёвой, И.Спиридонову, А.Демичу, а бессловесную роль сенегальца Али я торжественно вручил Николаю Засухину. Здесь нужно быть чёрным, а для этого необходимо было мазать жжёной пробкой лицо, потом его размывать... Целая история. Кому бы "сбросить" такую невыгодную роль, чтоб ещё чего доброго не получить от актёра от ворот поворот? И роль была отдана ему, артисту вспомогательного состава... Думая о той работе сегодня, я почти не могу вспомнить, что делали мои те самые, ведущие мастера, мои "первачи", а вот Али, бессловесный черномазый истукан Али, в исполнении Николая неожиданно стал заметной работой, актёрской удачей, которую я очень хорошо помню и сейчас, спустя многие годы.
Вспоминая манеру существования этого артиста в театре, я с уверенностью могу сказать, что для него не было понятия "маленькая" роль, роль "без ниточки". Он умел увлечься самим материалом, его вторым планом, его подтекстом. Он горячо, заинтересованно принимал подсказки режиссёра, и вскоре вырисовался Человек у дверей важнейшего кабинета, в который входили и из которого выходили разные люди. И всё это было нужно и интересно сенегальцу Али - Николаю Засухину.
В этой работе с артистом важен был не результат, а тот процесс, та увлечённость, отдача, с которыми Засухин отнёсся к крошечному, малозаметному эпизоду. Эту работу я часто ставил в пример другим артистам, я её помню и с удовольствием об этом пишу. Первая любовь всегда оставляет в душе заметный след и становится тем раритетом, с которым трудно бывает потом расставаться.
Двадцать лет мы шли с артистом по жизни вместе. Свежи в памяти многих почитателей куйбышевского театра наши с ним работы, как Пётр Артамонов, где артисту удавалось прожить на сцене полувековой путь от влюблённого юноши до полуразвалившегося старика; как Фома Гордеев и Павел Власов в инсценировках горьковских романов; как князь Мышкин, Отелло или Ричард III, сыгравший в биографии театра, режиссёра и самого артиста заметную роль. Такой союз двух художников встречается нечасто. Режиссёр, не щадя себя, всё, что мог, отдавал спектаклю, коллеге. Коллега, в свою очередь, не щадя себя тоже, всё, что мог,"тащил" на сцену. Мы учились друг у друга. Мы учили друг друга.
Как-то во время одной из последних репетиций "Дела Артамоновых", где в трактирной сцене Засухин взрывался и, потрясённый ситуацией, швырял пустую бутылку в большое зеркало, и, казалось, что сердце его не выдержит внутреннего надлома, в зрительный зал вошла супруга артиста и, потрясённая состоянием мужа, боясь за непредсказуемость его поведения, полуистерически, в слезах, закричала:
- Пётр Львович! Что вы делаете с моим мужем?
Ничего особенного мы не делали. Просто прежде в таком качестве она его не видела. А выяснилось, что артист не умел работать вполсилы, вполоборота. Просто прежде, в ролях принципиально иных, в ролях меньшей сложности,З асухин не раскрывался с такой яркостью и силой, на таком уровне отдачи и потрясения, которые удалось в нём раскрыть в этой работе.
Взаимная творческая и человеческая потребность друг в друге являла суть наших отношений. Мы могли перезваниваться и в ночное время, не стесняясь, не испытывая неловкости, если кого-нибудь из нас посещала та или иная удачная идея.
... Шли репетиции "Фомы Гордеева". Декорации Ильи Мендковича были почти готовы, но нас обоих что-то в них не устраивало, что-то раздражало. Возможно, бытовые подробности, лишавшие исполнителей права на неожиданность; может быть, пиетет перед первоисточником? То ли? Это ли? Или что-то другое? Но мы оказались в плену мёртвой последовательности, хрестоматийности. Сейчас уже трудно да и не нужно напрягать память, чтобы вспомнить мотивы раздражения. И вдруг...
Часа в два ночи, когда мне и моим домашним снились, очевидно, уже третьи сны, раздался вдруг телефонный звонок. Засухин. Без долгих объяснений и извинений:
- Я знаю, что вас раздражает. Мы хотим быть католиками больше папы римского. У нас и детские игры Фомы с ровесниками на заднем дворе с огромным забором, за которым и неба-то не видно. Мы боимся отступить чуть влево, чуть вправо от автора, будто там в нас выстрелят. Так мы ничего не сделаем. У Горького действительно всё это написано, и все подробности мы сохраняем. Но нужны ли такие подробности спектаклю? Давайте поищем поэзию, метафору, связанную с рождением наследника, которого так ждёт Игнат Гордеев. Взорвём тишину провинциальности и аккуратность наших поисков и найдём романтические краски для важнейшего эпизода.
Уже через день театр поставлен был буквально с ног на голову. Или как раз с головы на ноги: отменены были нелепые декорации, мешавшие глубинному смыслу, из текста инсценировки исключили сцены, тормозящие развитие второго плана, появилась музыка, колокольные звоны, была сочинена народная сцена из мужиков и баб, которых в романе вовсе нет, художник соорудил новый полукруглый пандус, во время вращения которого на него вбегал Игнат и под колокольный звон и приветственные крики толпы возвещал всех о событии в его жизни: "Фома Гордеев родился! Слышите? Наследник родился!!!" Он разбрасывал горсти монет, а восторженная толпа, подхватывая их на бегу, аккомпанировала радостными криками своему хозяину. После такой редакции сцены весь спектакль пошёл по иному, более образному пути. Я, не стесняясь, учился у Засухина. Засухин учился у меня.
... Шла подготовка театра к московским гастролям 1962 года. Как и полагалось тогда, репертуар предстоящей поездки обсуждался на худ.совете. В готовых спектаклях нужно было провести косметический ремонт, в то же время новую премьеру "Ричард III" тоже необходимо было выпустить в срок. Времени оставалось очень мало. И несмотря на то, что работа над Шекспиром близилась к концу и отчётливо просматривалась творческая удача и коллектива, и режиссёра, и актёра, Засухин, член совета, ко всеобщему удивлению, предлагает вдруг затормозить выпуск "Ричарда", а освободившееся время отдать на "ремонт" старых спектаклей.
Нам очень хорошо знакомы актёрский эгоизм, фатальная самовлюблённость, болезненная потребность артиста лишний раз напомнить о себе столичным критикам, родственникам, начальству. Особенно, когда есть что показать и в чём показаться. Но казалось, Николай Засухин к этому всегда был равнодушен. Его коробило "актёрствование" коллег. Засухину, казалось, это было чуждо. Его больше волновала судьба всего театра, чем возможность покрасоваться самому перед публикой.
Конечно, работа над "Ричардом" была доведена до конца. Конечно же, спектакль этот был включён в гастрольную афишу. И, конечно же, как выяснилось, игра стоила свеч: эффект был поразительный. Зрители на гастролях заполняли до отказа Ермоловский театр, у касс толпились люди в поисках билетов, и после каждого представления устраивалась овация. С балкона скандировали:"За-су-хин, ос-та-вай-ся в Моск-ве!" И были цветы и восклицания, похвалы и поцелуи, и много раз он выходил на поклон, и уже все участники, чувствуя свою якобы непричастность к спектаклю, покинули сцену, оставив заглавного исполнителя наедине с публикой, а он всё кланялся, и кланялся, и посылал залу воздушные поцелуи. И...что случилось с моим Николаем? Разве праздник сегодняшний только для него? Почему он не приглашает режиссёра и других актёров разделить с ним это событие? Неужели и в нём взыграло ретивое несвойственное ему? Или, быть может, в тот момент он забыл,что спектакль делался не им одним?
Что это? Забывчивость? Самовлюблённость? Особенность профессии? Новая,незнакомая мне грань характера? А может быть, в нём проснулась дремавшая доселе нервная струна? И это возможно...
... Трудно устоять против соблазнов, которые иным артистам видятся в ночных грёзах. Не смог устоять и Засухин. Разве во МХАТе этого не понимали? Сомневаюсь. А если понимали - зачем воспользовались недозволенным приёмом? Сегодня все знают, что из этого получилось. Зачем порушили человеческую судьбу?
Засухина мы потеряли. Засухин потерял нас. Живя в столице, пользуясь её бытовыми преимуществами, он всё больше свыкался со своим незавидным положением, всё больше терял связь с "домом", где рос и вырос, где ставили его на ноги. И мне казалось, что ему даже неловко было смотреть в глаза тем, кто некогда считал его своим.
Даже когда куйбышевский театр был приглашён в ЦДРИ на большой отчётный концерт, Николай под всякими благовидными предлогами предпочёл от участия в нём отказаться.
Неужели память оказалась такой короткой? Или это особенности профессии? Или патологическое самолюбие? А может быть, и то, и другое, и третье вместе взятые? Или издержки воспитания, в которых виноваты и учителя? Не напоминает ли эта ситуация мотивы рассказа В.Г.Короленко "Без языка". Новые неясные на первый взгляд условия, в которые попадает даже опытный артист, непонятные, неписаные законы нового коллектива, которые могут огорошить новичка, его неоправданное стремление входить в чужой монастырь со своим уставом - всё это создаёт неразрешимый клубок противоречий, в которых победителем может оказаться только человек с сильными локтями, изящной дипломатической изворотливостью, огромным опытом и терпением. И одного дарования тут бывает мало. Ох, как мало!
Пётр Львович Монастырский
4 комментария
обсуждение >>