Кино-Театр.Ру
МЕНЮ
Кино-Театр.Ру
Кино-Театр.Ру
Кино-Театр.Ру мобильное меню

Нурие Джетере

Нурие Джетере (Джелилова) фотография
Годы жизни
Категория
Актриса
Театр

Джетере Нурие Джелиловна

Джелилова

Родилась 11 января 1912 года в Бахчисарае.
После окончания татарского отделения театрального училища в Симферополе до войны актриса крымскотатарского театра (1925-1941).

Жена народного артиста Дагестанской АССР Сервера Джетере (1906-1980).

Умерла 15 апреля 1991 года в Ташкенте.
театральные работы
Диана («Собака на сене» Лопе де Вега)
Офелия («Гамлет» Шекспира)
Севиль («Намус» Ширванзаде)
Зарема («Бахчисарайский фонтан» Р. Беньяша)
Настя («Последние» М. Горького)
«Аршин-мал-Алан» У. Гаджибекова

последнее обновление информации: 08.03.19
Нурие Джетере: театр ее жизни

11 января 2012 года знаменательно 100-летием со дня рождения актрисы крымскотатарского довоенного театра Нурие Джетере, блестяще исполнившей шекспировскую Офелию, пушкинскую Зарему и ряд ведущих ролей.

Ее дочь Дженни, проживающая ныне в г. Торонто (Канада), любезно согласилась поделиться с читателями «Голоса Крыма» своими воспоминаниями о матери.

Судьба моей семьи складывалась довольно трагично. В основном по воле обстоятельств. Но она была не более трагичной, чем судьба всего моего народа. Может быть, поэтому умение преодолевать трудности развито во мне до предела. Впрочем, эта черта характера, наверное, есть у каждого моего соплеменника, иначе разве смогли бы мы выжить?

Я хочу написать о маме, такой, какой знала ее, любила, с которой была рядом до последнего дня ее жизни.

Мама — Нурие Джетере (Джелилова) родилась 11 января 1912 года в Бахчисарае. Была последним, одиннадцатым ребенком в семье Фатмы и Джелиля Османовых. Из одиннадцати выжили только трое: дядя Осман, тетя Эмине и мама. Бабушка Фатма, по рассказам мамы, была очень талантливым человеком, замечательной рукодельницей. Она делала на заказ фески, шитые золотом, кисти, их украшавшие, всевозможные пояса, расшивала национальные крымскотатарсие платья красивыми узорами. Дед имел свою пекарню, но как только подрос сын, обучил его выпечке хлеба, а сам предпочел путешествовать: возил паломников в Мекку, через два-три месяца возвращался в Бахчисарай. Он хорошо знал Стамбул, Одессу. Покупки делал практичные, прежде всего для хозяйства – то десяток баранов, то стаю гусей. Своеобразный был человек.

А дети между тем росли. И когда подошло время, маму отдали в духовную школу, где она с большой охотой училась и уже через полгода знала наизусть многие суры из Корана. Преподаватели прочили ей успешное будущее… Но жизнь повернула по-другому. И таких поворотов, к сожалению, было немало.

Бабушка скончалась в 47 лет. Отец, оставив сына при себе, отправил девочек в Акмесджид (Симферополь) на воспитание к чужим людям. Сестра мамы, Эмине, ей тогда было 10 лет, попала в богатую и интеллигентную семью. К сожалению, не помню фамилии этих людей. Знаю только, что в 1921 году они бежали в Баку, а как дальше сложилась жизнь беженцев – неизвестно. Тетя Эмине в этом доме освоила правила этикета, научилась замечательно готовить, прекрасно сервировать стол. Именно благодаря ей я узнала, что пододеяльники надо сушить так, чтобы «ветер гулял в них», научилась гладить «по правилам». А еще? Когда я уже своей дочери купила пианино, тетя Эмине вдруг села за инструмент и начала играть крымскотатарские мелодии, знакомые мне с детства. Этому ее тоже обучили в семье, которая взяла ее в свой дом.

Судьба мамы оказалась сложнее. Ее передавали из дома в дом. Девочке было всего семь-восемь лет, она не справлялась с домашней работой. Носить, допустим, в огромном ведре воду из колонки, которая находилась обычно на углу двух улиц, особенно в студеные зимние дни, было для нее тяжкой мукой. Одетая в легкое платьице, с куском марли вместо косынки на голове, она постояннло выбегала то за водой, то за дровами, то по другим поручениям. Часто болела, но лечить ее никто и не думал, только перепроваживали в другие дома, к другим хозяевам, среди которых не нашлось по-настоящему доброй души.

Революция? Она не помнила, как это было, и, собственно, не знала, что это такое. Вспоминала, что в городе стояли то какие-то зеленые, то белые, потом красные, запомнила фамилию «Врангель». Но забыть, что было голодно и одиноко, не могла. Одолевали недетские заботы о том, как обустроить свою жизнь. К тому времени брат уже женился, сестра тоже вышла замуж. Девочка фактически никому не была нужна. Правда, тайком тетя Эмине пыталась помогать ей. Почему тайком? Муж оказался скупым, контролировал все ее расходы. А если удавалось ей сэкономить копейки и купить себе, допустим, чулки, муж набрасывался на нее, спрашивая, где взяла деньги, и уже тете Эмине приходилось изворачиваться: «Подарила Нурие…»

Какое там «Нурие»!

Мама все-таки пошла в школу, «семилетку», как говорила она. По-русски говорить почти не умела. В доме, где жила, был календарь. Он-то и стал ее первым учебником. Зная названия дней недели, срисовывала печатные буквы, то спрашивая у кого-либо их значение, то догадываясь сама. Но как бы то ни было, учеба пошла: детский ум восприимчив.

Однажды случайно увидела объявление о том, что в Акмесджиде идет набор учащихся на татарское отделение театрального училища и что тем, у кого нет своего жилья, будет предоставлено общежитие и стипендия в размере 15 рублей! Вот эти пятнадцать рублей и место в общежитии решили ее будущее.

В медицинском техникуме, о котором она мечтала, платили меньше – не проживешь! Позже она вспоминала, что сокурсницы из обеспеченных семей высмеивали ее за то, что питалась она в основном хлебом и хамсой. Что ж, не зря говорят: «Ни один человек не может вышагнуть из своих пределов!».

Зато у нее появился свой угол, учеба шла успешно, и довольно скоро она попала в число самых способных студентов, да и внешностью бог не обидел. То, что надо для будущей актрисы.

После окончания училища маму направляют в Симферопольский драматический театр имени Горького. На первых порах особых ролей не получала — только массовка. Продвижению, как она считала, мешали застенчивость, неумение раскрепоститься и выделиться, постоять за себя. Но в ней, как и в каждом человеке, жили силы, которые до поры до времени дремали. Она сумела их разбудить и должным образом сконцентрировать, поверила в себя и поняла, что только сама является хозяином своей судьбы и сама несет ответственность за свою жизнь.

Вскоре красивую девушку заметил режиссер театра Омар Девишев. Он начал давать ей небольшие роли.

Первой крупной ролью стала Офелия в «Гамлете» Шекспира, правда, во втором составе, где ее поставили вместо исполнительницы этой роли, которая заболела, в первом составе играла Сара Байкина, в то время прима труппы. Роль выучила буквально за ночь, потом взялась за чтение всего, что могла найти об этом произведении английского классика. Дома продумывала мизансцены, много работала над финальной сценой, когда Офелия сходит с ума.

И вот спектакль. В зале абсолютная тишина, публика внимательно следит за действием на сцене, сопереживает и, когда представление закончилось, разразилась буквально шквалом аплодисментов. Зрители скандировали: «Нурие! Нурие!». А Нурие убежала за кулисы и горько плакала: то ли не могла «выйти из роли», то ли от нервного напряжения,то ли ее ошеломил такой прием. На поклон вышла с трудом. А несколько дней спустя, услышав колкие пересуды некоторых коллег, Девишев сказал: «Запомните, пройдет немного времени, и касса театра будет зависеть от этой актрисы!»

Говорят, в театре бывают актеры двух категорий: это те, кто играет первые роли, и те, кто — уже неважно — вторая, третья, десятая по значению роль… Нурие и стала исполнительницей ведущих ролей почти во всем репертуаре театра, а это пьесы Шекспира, Лопе де Вега, Карло Гальдони, Горького, азербайджанского драматурга Узеира Гаджибекова, крымских драматургов Умера Ипчи, Беньяша, Сервера Джетере и других. Пришел настоящий успех. Особенно дорога была роль Заремы в пьесе Беньяша «Бахчисарайский фонтан», написанной по мотивам поэмы Пушкина. Беньяш признался, что когда писал эту пьесу, в роли Заремы видел именно Нурие.

Хочу заметить, что на протяжении всей своей жизни мама помнила и читала монологи из разных пьес, но наиболее любимым был монолог Заремы из «Бахчисарайского фонтана». Когда мы с нею бывали в гостях или нас приглашали на какие-либо торжества в татарские семьи, ее часто просили что-нибудь почитать, и она читала этот монолог – обращение к Гираю, не оставляя никого из присутствующих равнодушными. Почему именно роль отвергнутой, брошенной любимым была ей так дорога? Созвучие судеб? Вечная боль из-за того, что так жестоко разрушилась налаженная жизнь, что лишилась любимого дела?

Я была совсем ребенком, но помню, как меня водили в театр, даже помню некоторые сцены из спектаклей «Бахчисарайский фонтан», «Аршын-мал-Алан» и еще из каких-то представлений, помню, когда на сцене трагически кончалась жизнь главной героини, я горько плакала и твердила, что это все неправда и мама жива.

Я часто спрашивала у мамы, как она вышла замуж. В общем-то репутация моего отца была, мягко говоря, не блестящей. Когда он учился в театральном техникуме в Казани, связался с совсем юной девушкой по имени София, которая в 16 лет родила ему дочь Музу. Эту дочь он не желал признавать.

Мама рассказывала, что никогда и не думала об отце как о возможном ухажере и тем более муже. Он уже был довольно известен, пользовался успехом у женщин. А она начинающая актриса. Но однажды отец пришел к ней в общежитие со всеми своими вещами – это были матрас и небольшая котомка — и заявил, что никуда отсюда не уйдет! Мама не стала возражать: устала быть одной, да и мужчина он был видный, талантливый и перспективный. Это был 1932 год. Ей было 20, ему 26. Чем не пара?

Жили они хорошо: работали вместе, было много общего в пристрастиях, интересах. И у отца, и у мамы сценическая жизнь складывалась успешно. Было много ролей, много гастролей, поездки на конкурсы и фестивали то в Москву, то по городам Советского Союза. Искусство крымских татар обычно представляли три человека – Сабрие Эреджепова, обладательница изумительного голоса, скрипач-виртуоз Аппаз Меджитов и мама, Нурие Джелилова-Джетере, исполнявшая национальные танцы, в их числе «Тым-тым» и «Агъыр ава ве хайтарма». Однажды их даже включили в состав группы, которая должна была представлять республики СССР в США, но оформление документов заняло много времени или были какие-то другие причины, и, когда они появились в Москве, им сообщили, что делегация уже улетела.

Отец решил получить высшее образование. Мама не возражала, но предложила поехать в Москву вместе, на что отец ответил: «Моего образования хватит нам на двоих, а твое дело — спокойно родить нашего ребенка!» Мама с ним согласилась, а отец поступил в ГИТИС и осенью 1937 года уехал в Москву. Он много писал маме, постоянно посылал посылки. Мама была большой модницей, платья и пальто, сшитые из присланных отцом тканей, вызывали немало пересудов. А когда им выделили квартиру в Доме специалистов (дом и сейчас стоит на улице Жуковского, 20), многие решили: тут без помощи любовника не обошлось, видимо, он занимает большой чин. Ох уж эти сплетни, ох уж эта зависть! Отец к тому времени стал Заслуженным артистом Крымской АССР, играл, ставил как режиссер спектакли, сам писал пьесы, две из которых — «Ким-кимни» и «Эки къардаш» — вошли в репертуар театра. Мама, как я уже писала, стала одной из ведущих актрис. И то, что они получили жилье, было вполне нормальным явлением. Но это был Дом специалистов: каждый мечтал жить в таком, что, собственно, и понятно. Кстати, в этом огромном по тем временам доме жили только три татарские семьи — наша, Я. Шерфетдинова и Хайретдиновых, уже во время войны в одну из освободившихся квартир переселился Ильяс Бахшиш со своей семьей.

Отец очень любил маму, баловал ее, во всем помогал по дому, ходил на базар, готовил, поддерживал морально в любой ситуации. Часто, например, гуляя по центру Акмесджида, мог взять ее за руку и крикнуть на всю улицу: «Смотрите, какая у меня жена красивая!..»

Конец 1937 года. Начались массовые аресты, увольнения. Уволили и маму. Полтора месяца без работы показались вечностью. Отца, который, узнав об этом, решил приехать, она умоляла ни в коем случае пока не возвращаться в Крым, так как была уверена, что это могло плохо кончиться для них.

Уже позже, рассказывая мне о судьбе известного крымскотатарского писателя Умера Ипчи, который много лет был директором их театра, вспоминала, как ей удалось побывать на свидании с этим талантливым человеком, истерзанным тюремными пытками.

Мама бегала по различным инстанциям, пытаясь выяснить причину своего увольнения и восстановиться на работе. Ее все-таки взяли опять в театр. Легко отделалась: то ли обаяла кого, то ли кто-то пожалел беременную молодую женщину. Все это время она пыталась избавиться от меня: носила тяжести, что-то пила, но я , как оказалось, крепко держалась за жизнь и родилась 16 февраля 1938 года. День рождения отца тоже 16 февраля! Какая удача: и муж, и дочь отмечали дни рождения в один день! Но недолго отмечали мы совместный день рождения!

В 1940 году отец, завершив учебу, с дипломом режиссера вернулся в Крым, в театр. Работа шла успешно. Маму выдвинули на присвоение звания Заслуженной артистки, я росла здоровым ребенком. За мной присматривала няня.

Тетя Эмине к тому времени разошлась со своим мужем и одна воспитывала сына Фикрета, работая кассиром в книжном магазине. Как я любила приходить к ней на работу! Она к моему приходу готовила лакомства — клубнику, мандарины, пирожные из кондитерской, что была напротив ее магазина. После того, как я все это поедала, она переворачивала счеты и, усадив меня на них, катала по прилавку. Я была безмерно счастлива.

Видимо, все было слишком хорошо.

Грянула война. Отец ушел добровольцем на фронт. Сохранились наши совместные фотографии, снятые буквально за день до его отъезда. Он попал под Акъяр (Севастополь) в десантные войска. Мама говорила, что он «сухопутный моряк», по званию – офицер. В Акмесджиде началась массовая эвакуация различных учреждений и предприятий, театр пока не трогали. А по радио постоянно звучало: «Крым не сдадим!». Потом вдруг собрали детей и вывезли куда-то за город, чтобы они не попали под бомбежку. Мама отправила меня тоже. Помню какую-то поляну,вечер, огромный костер, много детей. А потом приехала мама, схватила меня и уже до Акмесджида не спускала с рук. Она потом вспоминала, что пробыла я там всего три дня, за это время я «одичала и вся пропахла дымом». Она и через много лет, вспоминая это, плакала и говорила: «Как я могла отправить тебя?»

В Акмесджиде паника, никто не знает, чему верить: то ли тому, что Крым не сдадут, то ли тому, что немцы вот-вот захватят Крым. Кто-то твердит, что надо немедленно уезжать, кто-то: «Да наши ни за что Крым не сдадут!»

А мама: «Жалко оставлять квартиру, вещи! Что делать?»

Но вот однажды к нам приехали на грузовой машине два моряка. Их прислал отец с приказом немедленно вывезти нас из Акмесджида. Мама взяла какие-то тряпки, небольшой чемоданчик с едой, матросам тут же подарила все наши пластинки, и я с мамой и тетей Эмине поехали в сторону Акъяра. Но было уже поздно! Дорога была перекрыта немецким десантом. Эти ребята спросили, нет ли у нас родни или знакомых в Ялте, ее окрестностях.

«Мы постараемся как-то выбраться, а ребенком рисковать не хотим», — сказали они. Мама назвала Буюк Ламбат (сейчас Малый Маяк), где жила вся родня моего отца, носившая фамилию Джетере. Его двоюродный брат Эмир Вели Джетере был председателем местного сельсовета.

И вот мы в Буюк-Ламбате, вокруг вой снарядов, что-то взрывается. Мы и еще много разных людей забились в какой-то сарай недалеко от моря. Как только взрывы стихли, мы побежали к дому родственников. Дом был пуст, потом нас позвали, все, как оказалось, спрятались в подвале. Нас тоже провели в подвал. Сидим, боимся дышать, вдруг слышим, кто-то ходит по дому. Потом что-то посыпалось. Мама догадалась, что этот кто-то открыл наш чемодан, в котором, кроме моих вещей, лежали орехи и какие-то сладости. Вот эти орехи и покатились по полу, когда вошедший в дом немецкий солдат стал разбирать вещи. Потом он дошел и до подвала, открыл дверцу, что-то прокричал, и все мы вынуждены были выйти из своего укрытия. Он продолжал кричать, потом обратился к тете Эмине – оказалось, потребовал воду и таз, чтобы умыться. Принесли… Пока нас никто не трогал. Немец ушел куда-то. Мама решила во что бы то ни стало вернуться в Акмесджид. Как это произошло – не помню, но через какое-то время мы оказались дома. Квартира была разграбленной, все более или менее ценное исчезло. Правда, книги оказались на месте, чему мама очень обрадовалась. Когда отец уходил на фронт, он ей сказал: «Пожалуйста, не давай в обиду Дженни и сохрани книги».

Книги есть, а спать на чем? Так как многие дома и квартиры были брошены, удалось раздобыть кровати и постель.

А что дальше? Как жить? Что есть?

В городе появилось много немцев, на улицах часто слышалась стрельба. В одной из комнат нашей квартиры поселилась некая Мария, певица, которая «двигалась» вместе с немецкой армией и где-то выступала. Мне запомнились ее кровать, покрытая очень нарядным покрывалом, множество кружевных подушек и две огромные куклы. Я, естественно, сходила по ним с ума. Мария иногда позволяла мне дотронуться до них. Потом она куда-то исчезла. Ее место занял пожилой немецкий генерал.

Тетя Эмине жила с нами, а ее сын Фикрет — почему-то с отцом. Помню бесконечные воздушные тревоги, мы по много раз бегом спускались в бомбоубежице, которое было в нашем доме, туда приходили люди из соседних домов и улиц. Всем было страшно, атмосфера, царившая в этом бомбоубежице, никак не располагала к какому бы то ни было общению. Запомнилась гнетущая тишина, звуки стрельбы на улицах, рев летящих самолетов.

А мама очень скоро отказалась спускаться в бомбоубежище, говорила: «Надоело бегать с третьего этажа вниз, а потом вверх!» Наши уговоры не помогали, но тетя Эмине, как только раздавался вой сирены, хватала меня и бегом вниз , и потом, сидя в окружении испуганных людей, очень нервничала из-за мамы и ее упрямства.

А тем временем театр возобновил свою работу, каждому артисту был гарантирован паек, куда, как помню, входил и хлеб – 450 граммов. На обороте моего свидетельства о рождении, например, до сих пор стоят печати, означавшие, что паек был получен. Мама вернулась в театр. Какие-то спектакли возобновлялись, помню «Аршын-мал –Алан», «Татар тою». Мама стала актрисой второго плана.

Она часто отлучалась из дома. Прежде всего ходила искать отца среди пленных, колонны которых прогоняли по улицам города. Носила туда хлеб, еще какую-то еду, ту,что можно было раздобыть. Однажды пришла с огромным синяком во всю спину — немецкий солдат за то, что она чуть ли не ворвалась в колонну пленных, огрел ее прикладом. Потом всю жизнь страдала из-за болей в спине, считала, что это результат того удара.

Помню, ездили в какую-то деревню менять вещи на продукты — мама, я, тетя Сельме, двоюродная сестра мамы, жена Абдуллы Дерменджи и их дочь Леньяр. Леньяр была постарше, ей было где-то 10-12 лет, мне — 4. Нас попросили посидеть у какого-то дома на окраине деревни, ни с кем не разговаривать и почему-то ни за что не признаваться, что мы татары. Но тут прибежали мальчишки, начали говорить с нами по-татарски. Вообще считалось, что татарский я не знаю и говорить на нем не умею! А тут меня понесло: «Биз татармыз, Акъмесджиттен кельдик шейлеримизни денъиштирмеге!» («Мы татары, пришли из Акмесджида поменять вещи!») Потом мальчишки убежали и пришли уже с солдатами. То были румыны, они нас с Леньяр увели в какой-то сарай и заперли. Там было много сена, и мы катались по нему, как с горки. Часа через два нас «освободили», и первыми, кого мы увидели, были наши заплаканные мамы. Мама часто вспоминала, как они нас искали, как перенервничали, объясняя румынским солдатам, кто они и зачем здесь. Судьба миловала нас: румыны нас не тронули, дали яблоки с хлебом…

Потом, помню, у нас в доме стали появляться разные люди. Это в основном были евреи и цыгане. Оказывается, маме удавалось забирать их из комендатуры. Она ходила туда нарядная, хорошо ухоженная и капризным тоном говорила, что ей нужна прислуга, и ей позволяли забирать людей с собой. Так она спасла жизни пятидесяти четырех человек. Среди спасенных была и Аня Ниметуллаева, жена артиста, ее коллеги Эдема Ниметуллаева, мама отдала ей свое свидетельство о рожденни, «сделав» Аню татаркой, а на самом деле та была крымчачкой.

У меня сохранилось письмо, которое мама получила 16 марта 1960 года из поселка Джума Самаркандской области от учительницы школы номер 21. (К сожалению, и в адресе, и в конце письма стоит только подпись этой женщины.) В нем такие строки: «Да, при каждом воспоминании о моих горьких днях, я вспоминала и Вас. Я до сих пор не знаю, от кого была бумажка о моем освобождении из-под ареста. Но одно я знаю хорошо: нас, группу женщин, под конвоем повели в баню. При приближении к бане какая-то добрая рука протянула нам кусок пайкового хлеба. Подняв голову, я увидела товарища по университету в Москве Аджимуратова Асана. Несмотря на жестокость и строгость конвоя, я успела выкрикнуть: «Спасайте, нас готовят к отправке в место, нам неизвестное». Он кивнул головой. Через пару дней Вы явились в лагерь и поговорили с кем понадобилось. Затем из канцелярии лагеря вышли немцы. Вы разговаривали посредством переводчика. Были объявлены, если не ошибаюсь, фамилии 12 семейств, и последняя была я. Обо мне было объявлено следующее, что я с тремя детьми освобождаюсь из-под ареста и предлагается в течение суток покинуть город. Затем я, кажется, была в вашей квартире, и помнится небольшая черноглазая девочка… От своего показания, что вы помогли освободиться из-под ареста, я не откажусь».

Одну женщину, ее звали Мария, она была родом из деревни Алмачыкъ, мама оставила жить у нас. Так эта женщина и жила с нами до того момента, как нас выселили. Позже мама «усыновила» 16-летнего мальчика Колю, он был евреем, мама оформила документы, и Коля стал Кадыром Джетере. Помню, он знал множество сказок, я обожала слушать его рассказы. А однажды, месяца через два-три, мама обнаружила на столе записку от Коли. В ней он благодарил маму за все хорошее и сообщал, что должен, как все, воевать с фашистами, и ушел, чтобы перейти линию фронта и примкнуть к какой-нибудь из наших военных частей. Все попытки найти его ни к чему не привели. Остался ли он жив или его схватили немцы? Я думаю, если бы начать какие-то поиски, нашлись бы люди, которые подтвердили бы, что их в годы войны спасла от смерти красивая женщина, актриса из Акмесджида Нурие Джетере. Мама позже писала и в Симферопольский, и в Киевские архивы, где, возможно, сохранились какие-то документы о ее подпольной деятельности. Ответы были одинаковые: «Архивы не сохранились».

Как-то на грузовой машине поехали мы с мамой в Карасубазар, там машину загрузили мешками муки, флягами меда и другими продуктами. Оказывается, готовился побег «Дяди Володи» — Абдуллы Дагджы, возглавлявшего Симферопольское подполье, и нужны были продукты для подкупа охраны. Мама встретила какую-то знакомую, которая то ли в училище, то ли в театре была их комсоргом, помню, что звали ее Зейнеп, и мама рассказала ей, зачем приехала сюда. Буквально через несколько минут после их расставания явились немцы и забрали и маму, и меня, и водителя – нас арестовали. Помню комнату, набитую людьми, нам дали какой-то уголок на нарах. По утрам приходил человек с кусками хлеба на большом листе фанеры. Хлеб не распределяли,а кто что схватит. Я, по-моему, уже на второй день этому научилась. Помню, ночами охранник камеры потихоньку стучал в дверь и просил маму забрать передачу,обычно это была небольшая кастрюлька с горячей едой, которую мы тут же съедали вместе с соседями по нарам. Кто был этот человек, почему он так рисковал, не знаю. Помню, что это был молодой русский мужчина. А днем маму постоянно уводили на допросы. Позже она рассказывала, что по обеим сторонам стула, на котором она сидела во время допроса, были овчарки, которые при малейшем ее движении готовы были наброситься на свою жертву. На одном из допросов немцы устроили очную ставку мамы с этой Зейнеп. Та орала, что мама – жена коммуниста, который сейчас воюет с немцами, что она ненавидит их… В заключение, когда поинтересовались, как надо с мамой поступить, Зейнеп заявила: «Застрелите ее, и я с удовольствием выпью рюмку ее крови». (Позже, уже в Узбекистане мама встретилась с этой Зейнеп, но та постаралась быстро исчезнуть.)

После допросов маме было очень плохо. Все сокамерники, помню, успокаивали ее, предлагали воду, какие-то таблетки… Эх, жаль, я не записывала фамилий, а с годами многое забылось… Через 9 дней меня в легковой машине привезли домой в Акмесджид, мама осталась в этой «камере смерти» — так называли комнату, где я с мамой провела 9 дней. Тетя Эмине была в истерике, она считала, что уже никогда не увидит свою сестру. Но ее на той же машине привезли через два дня.

«Эх, Нур, зачем вам все это нужно, у вас ребенок!» – это были слова немецкого генерала, который жил в одной из наших комнат и который, как оказалось, помог маме выпутаться из смертельно опасной ситуации.

Это был довольно пожилой человек, который часто показывал нам фотографию своей семьи — жены и детей, именно от него я услышала, когда он говорил тете Эмине: «Эх, и Гитлер дурак, и Сталин дурак! Ничем хорошим все это не закончится!».

А Нурие тем временем связалась с Александрой Перегонец, актрисой русской труппы театра в Акмесджиде, она знала о подпольной группе, куда входила Александра, и планировала объединить татарских активистов с ними. Но не успела: по доносу предателя Александру и всех подпольщиков этой группы арестовали фашисты и позже казнили.

Хоть и жили мы в оккупации, повсюду немцы, стрельба на улицах, дети оставались детьми и в этих условиях. Я обожала ходить к Самокишам. В большой студии художника, где было много картин, запомнилось, что в основном на них были изображены кони, жили еще говорящий попугай и огромный кот. Было интересно. А по соседству в этом же подъезде жила Ирма (девочка 13 лет) и ее мама, Ольга Александровна, кажется, Берг. Нам было весело. Но… приходилось видеть и страшное: то человека, повешенного на дереве с табличкой на груди «Партизан», то, спустившись к входу нашего уже разгромленного тогда бомбоубежища, мы как-то стали свидетелями, как за решетчатой дверью с криком и плачем металась полураздетая девушка, а на нее набрасывалась огромная собака. Я даже не помню, как мы выскочили оттуда… Когда уже 19-летней студенткой я впервые приехала в Крым по турпутевке, то пришла в наш дом и нашла их — маму и дочь, Ирму и Ольгу Александровну. Жили они в бывшей студии Самокиша, квартиру, принадлежавшую им, превратили в коммуналку, коридор был заставлен какими-то шкафами, ящиками. Эта встреча не принесла мне радости. Я, с одной стороны, была очень подавлена убожеством их быта, тем, что Ирма превратилась в толстую больную старуху, которая только спросила, помню ли я мишку, которого она когда-то мне подарила на день рождения.

«У него были блестящие глаза!» — добавила она. Я не помнила. С другой стороны, они, как жили в этом доме, так и продолжали жить: ни депортации в вагонах для скота за Урал, ни страшных дней в Махачкале, ни метаний по городам и совхозам Узбекистана… А Самокиш? Он умер во время войны, хоронили его немцы с почестями: то ли ценили его творчество, то ли кому-то подарил свои работы, не знаю.

В апреле 1944 года немцы начали спешно отступать, целыми днями гремели взрывы — они уничтожали склады, где хранилось оружие, продукты. Люди ходили туда и буквально из огня доставали не успевшие еще сгореть продукты. Маме тоже с каким-то мужчиной удалось вытащить мешок муки, которую они потом поровну поделили.

Основная часть татарской труппы театра почему-то двинула в Румынию — если не ошибаюсь, 23 человека. Что ими двигало, непонятно. Мама осталась в Акмесджиде. Позже почти все эти люди были возвращены в СССР, многие отсидели сроки в тюрьмах, потом были отправлены в Узбекистан.

Дженни ДЖЕТЕРЕ

дополнительная информация >>

Если Вы располагаете дополнительной информацией, то, пожалуйста, напишите письмо по этому адресу или оставьте сообщение для администрации сайта в гостевой книге.
Будем очень признательны за помощь.
Кино-театр.ру в Telegram